В подполье начался пожар, а он не мог освободить остальных: оковы замыкались ключом, который хозяева каждый раз с собой вниз не носили, только если возникала надобность посадить на цепь нового работника или вытащить труп. Женщины кричали, старик молился и всхлипывал. Стуча зубами и обливаясь липким, как кисель, потом, Тибор принял решение: всех убить, чтобы не пришлось им гореть заживо. За волосы – и по горлу, враз рассекая главную кровеносную жилку. Он действовал так же быстро и отчаянно, как во время драк с деревенскими ребятами, дразнившими Елесу. С той лишь разницей, что в деревне он никого не убивал.

Потом полез по скрипучей лестнице наверх, надсадно кашляя. Думал при этом не о спасении от огня, а о том, что в доме есть кто-то еще, до кого нужно добраться.

Уже после, когда все было позади, он уревелся до соплей, вспоминая Елесу, Эльжу, Нануту и Урсела, торопливо зарезанных в горящем подполье, а тогда ошалевшего от первой крови мальчишку охватило ликование, похожее на жестоко лупящий ледяной ливень: наконец-то он может не плакать от бессильной злости, а убивать своих мучителей!

Еще трое. Хворая девочка на лежанке, его ровесница. Парень постарше, с виду более крепкий, чем Тибор, но не сумевший дать отпор сорвавшемуся с цепи малолетнему невольнику. Нездорового вида человек в затрапезной рубахе, то ли батрак, то ли бедный родственник, спешивший по коридору с ведром воды на запах горелого. Этих он порешил без колебаний: раз уж своих не сумел спасти, никто отсюда не уйдет живым.

От деревянной усадьбы остался обугленный остов – почернелые столбы и уползающие в небо скорбные дымки. Местность вокруг была глухая, разбойничья: ощетинившиеся хмурыми елками косогоры, хоронящаяся среди них дорога, с одной стороны окоем вздыбился замшелыми серыми складками, с другой рассыпалась вдалеке деревня, из которой никто не примчался тушить пожар.

В деревню Тибор не пошел. Его там или повесят, как убийцу, или снова посадят на цепь, как дармового работника. А может, там и нет людей, одни демоны из Хиалы, которым захотелось изведать человеческой жизни, хозяйничают в заброшенных домах, притворяясь крестьянами, коровами и собаками – словно ярмарочные фигляры, изображающие с глумливыми ужимками купцов и монахов, аристократов и подзаборных пьянчужек, кокеток и стражников-мздоимцев. Если угодишь в их игры, сперва заморочат, потом растерзают.

Он захромал в другую сторону. Решил добраться до Орюса, куда они ездили осенью на ярмарку, или до другого города, как повезет. И никому не говорить, где был, что случилось: злые духи съели память, такое порой случается, об этом все знают.

Дорога тащилась мимо глинистых склонов и темных ельников к туманным оплывшим горам. Тибор ночевал на хвойной подстилке, дрожа от холода, жевал корешки да сырые грибы. Лишь бы не околеть, он ведь еще не убил того приветливого галантерейщика, который продал их с Елесой в рабство.

Однажды из чащи донесся плач. Пошел посмотреть. Тролльчонок попал в жуткий капканище, рассчитанный не на простого зверя. Причем ушастую сизую бестолочь поймало не за ногу, а за руку: приметил, что под слоем палой хвои что-то спрятано, и наступать туда не стал, зато присел рядом и давай разгребать, интересно же. Тибор, впрочем, поступил не умнее, когда сорвался на его скулеж.

Цепь тяжелого капкана была захлестнута вокруг столетней ели и заперта ржавым амбарным замком.

– Дай слово, что меня не слопаешь, если я тебе помогу, – потребовал Тибор.

Он к этому времени ослаб, скверно сросшаяся голень распухла и болела. Ему нужен был товарищ. На слово он никому больше не верил, но решил рискнуть.

Замок удалось отомкнуть ножом, провозившись полдня. Потом они с Тахгры выбрались на дорогу и насадили капкан оставшимся сбоку зазором на торчащий из земли камень, с трудом раздвигая проржавевшие челюсти. Тибор треснул сверху по страшному механизму булыжником. Тролльчонок визжал от боли, но сумел это вытерпеть и кое-как вытащил руку, раздирая в кровь чешую.

До гор, где находилась троллья деревня, тащились несколько дней. Мимо старых еловых перелесков, обросших седыми космами лишайника, мимо опутанного паутиной скрипучего сухостоя, где жили пауки размером с голубей, мимо рыжих откосов с выпирающими корнями – те иногда начинали вздрагивать и шевелиться, но у тролльчонка был амулет, которого хватало, чтобы это не пыталось их поймать. Объяснялись возгласами и жестами. Позже Тибор узнал, что Тахгры погнал вниз зуд прирожденного путешественника: взрослые кочуют по всему свету и приносят из странствий разные интересные вещи, а он должен сидеть вместе с сестрами, матерями и бабками? Раз его не берут, он пойдет бродяжить в одиночку, тогда и увидят, мал он еще или нет!

Тибор был, наверное, единственным человеком, побывавшим у троллей в женской деревне, куда не только чужакам – даже троллям мужского пола, вышедшим из нежного возраста, путь заказан. В ту пору мужское стойбище пустовало, все ушли в кочевье.

Морщинистая ведьма с дряблыми ушами-крылышками, словно сделанными из мятого серого шелка и в придачу украшенными дюжиной сережек из потемневшего серебра, дала Тибору выпить что-то солоновато-горькое, оглушающее, а после, завернув штанину, ощупала искалеченную голень – и сперва он услышал хруст, а через миг заорал от боли. Перед тем как провалиться в солоно-горький омут, успел подумать: «Предательство…»

После оказалось, что это было не предательство, а жест доброй воли: старуха сломала ему кривую кость, чтобы срастить заново, как надо. Она родилась еще до того, как Страж Мира обернулся камышовым котом, и о врачевании знала больше, чем иной знаменитый лекарь, хоть и не покидала своих гор, как это заведено у троллей-женщин.

Тибор ушел оттуда выздоровевшим, окрепшим, с амулетами и оружием, с переметной сумой, набитой вкусной снедью, с тяжелой горстью серебряных и медных монет в кармане. Вот только идти ему было некуда. Возвращаться в родную деревню не тянуло – не к кому, незачем. Ему было всего-то тринадцать лет, но душа уже успела стать безрадостной и черствой, как забытая горбушка хлеба, а в черных волосах появилась густая проседь. До Орюса добрался пешком, ни с кем не связываясь, а в городе, после бесцельного блуждания по улицам, завернул в храм Акетиса.

Он не собирался обращаться с вопросами к богу смерти и круговорота. Он в ту пору просто не сумел бы эти вопросы сформулировать. Один из жрецов сам подошел к нему, позвал во внутренний предел, завел разговор. Тибор был настороже, отвечал коротко и уклончиво, но этому жрецу, как он понял позже, и не требовались ответы вслух.

Ему предложили остаться работником при храмовом хозяйстве, за кров и кусок хлеба. Он согласился. Вскоре его отослали в монастырь Сорионхо, якобы для услужения при поехавшем туда священнике, а на самом деле в ученье. В Сорионхо готовили храмовых убийц, чьи услуги можно купить, обратившись к жрецам Акетиса.

Опять неволя, и отсюда не убежишь. Впрочем, Тибор не помышлял о побеге. Жестокая муштра в монастыре казалась раем земным по сравнению с тем подпольем. Еще и кормили досыта. Вдобавок наставники говорили, что в ремесле убийцы нет ничего дурного: смерть – это уход на ту сторону, чтобы после вернуться обратно в новом рождении; это всего лишь очередная перемена, а перемены не обязательно ведут к худшему; неизвестно, что ожидало бы в дальнейшем человека, чью жизнь ты прерываешь, и вполне может оказаться, что тем самым ты спасаешь его от более страшной доли. Душа Тибора, раненная тем, что он сотворил с Елесой, Эльжей, Нанутой и Урселом… ну, и с хозяйской больной девчонкой, остальные не в счет, остальные получили свое… цеплялась за эти наставления, даже когда он волчонком глядел на тех, кто вновь загнал его в ловушку.