— Они с дочерью владеют этим домом так давно, что я уж и не помню, сударь. Мы с сестрой жили здесь с самого моего детства, и я надеялась вернуться сюда. Однако наша чердачная комнатка занята, а комната этажом ниже стоит, увы, гораздо больше, чем мы можем себе позволить.

— Сколько?

Нанина, трепеща от ужаса, назвала недельную плату за комнату. Дворецкий расхохотался.

— А если я предложу вам столько денег, что вы сможете оплатить жилье на год вперед? — спросил он.

Нанина взглянула на него в немом изумлении.

— Если я предложу вам такую сумму? — продолжал дворецкий. — А за это попрошу лишь нарядиться в красивое платье и подавать угощение гостям в роскошно убранной комнате на балу-маскараде у маркиза Мелани?

Нанина не ответила. Лишь отступила на шаг-другой, ошеломленная сильнее прежнего.

— Вы, должно быть, слышали об этом маскараде, — гордо объявил дворецкий. — Последний бедняк в Пизе слышал о нем. Об этом судачит весь город!

Нанина по-прежнему молчала. Если бы ей пришлось отвечать честно, она была бы вынуждена сознаться, что ее ничуть не интересует, о чем «судачит весь город». Последние новости из Пизы, вызвавшие у нее искренний отклик, были новости о смерти графини д’Асколи и об отъезде Фабио в заграничное путешествие. С тех пор она о нем ничего не слышала. Известие о его возвращении в родной город прошло мимо нее, как и все слухи о бале у маркиза. Веление сердца, чувство, в котором у нее не было ни желания, ни способности разбираться, заставило ее вернуться в Пизу, в старый дом, с которым у нее теперь были связаны самые нежные воспоминания. Нанина была убеждена, что Фабио в отъезде, и рассудила, что теперь ее возвращение не может быть истолковано дурно, а сопротивляться искушению снова увидеть знакомые места, связанные для нее с первым великим счастьем и первым великим горем в жизни, она больше не могла. Вероятно, из всех пизанских бедняков она была бы последней, кого заинтересовали бы россказни об увеселениях во дворце Мелани и кто обратил бы на них внимание.

Однако признаться во всем этом она не могла, и ей оставалось лишь смиренно и с превеликим изумлением слушать, как дворецкий из сострадания к ее неосведомленности и с надеждой соблазнить ее своим предложением описывал приготовления к грядущему празднеству и с особой гордостью расписывал великолепие аркадских беседок и изящество пастушеских туник. Когда он закончил, Нанина принуждена была признаться, что ей будет не по себе в пышном платье, к тому же еще и чужом, и что она сильно сомневается в своей способности должным образом услужить важным господам на балу. Однако дворецкий не желал и слышать никаких возражений и потребовал, чтобы к нему вызвали Марту Ангризани, дабы она подтвердила благонадежность Нанины. Когда с этой формальностью было покончено, к полному удовольствию дворецкого, прибежала Ла Бьонделла — на сей раз без ученого пуделя Скарамуччи, своего постоянного спутника на прогулках.

— Это сестра Нанины, — сообщила добрая сиделка, воспользовавшись случаем представить Ла Бьонделлу великому прислужнику великого маркиза. — Очень славная, работящая девочка, плетет прекрасные салфеточки под приборы — вдруг они понадобятся его светлости? А куда ты подевала пса, моя милая?

— Он не мог пропустить мясную лавку в трех кварталах отсюда, как я ни уговаривала, — отвечала Ла Бьонделла. — Сидит там и смотрит на колбасу. Боюсь, он задумал стащить ее!

— Прелестное дитя, — заметил дворецкий и потрепал Ла Бьонделлу по щеке. — Надо будет и ее нанять к нам на бал. Если его светлости потребуется амурчик, юная нимфа или что-то в этом роде, маленькое и легонькое, я вернусь и скажу вам. А пока, Нанина, считайте себя пастушкой номер тридцать и завтра приходите во дворец, в комнату экономки, примерить платье. Чепуха! Не говорите мне, что вы боитесь и стесняетесь. От вас требуется только одно — очаровательно выглядеть, а ваше зеркало наверняка давным-давно твердит, что вам это по силам. Помните о плате за комнату, душенька, и не лишайте будущего себя и свою сестру. Девочка любит сладости? Конечно любит! Что ж, если вы согласитесь прислуживать на балу, обещаю подарить вам для нее целую коробку мармеладных конфет.

— Ой, Нанина, соглашайся, соглашайся! — запищала Ла Бьонделла и захлопала в ладоши.

— Разумеется, она согласится, — сказала сиделка. — Надо быть сумасшедшей, чтобы отказываться от такой великолепной работы.

Нанина совсем растерялась. Немного подумав, она отвела Марту Ангризани в уголок и шепотом спросила:

— Как вы считаете, во дворце, где живет маркиз, будут священники?

— О Небо, нашла о чем спрашивать, дитя мое! — поразилась сиделка. — Священники на маскараде? Скорее уж турки отслужат мессу в соборе! А если ты и встретишь во дворце священника, что с того?

— Ничего, — сдавленным голосом ответила Нанина, после чего побледнела и отошла.

Возвращаясь в Пизу, она больше всего на свете боялась одного — снова встретиться с патером Рокко. Она не забыла, как обнаружила во Флоренции, что он подозревает ее. При одной мысли, что она снова его увидит, после того как ее доверие к нему поколебалось навеки, у нее ослабели ноги и заболело сердце.

— Завтра в комнате экономки вас будет поджидать новое платье, — сказал дворецкий, надевая шляпу.

Нанина сделала реверанс и не решилась возражать. Мысль, что она целый год сможет жить дома, окруженная знакомыми лицами, убедила ее, что нужно вытерпеть все испытания, которые ждут ее на балу, — чему, естественно, поспособствовали и советы Марты Ангризани, и восторг сестры, которой пообещали конфеты.

— Наконец-то все улажено, какое облегчение! — сказал дворецкий, выйдя на улицу. — Посмотрим, что теперь скажет маркиз. Если не извинится, что назвал меня негодяем, едва увидев номер тридцать, значит он самый неблагодарный дворянин на свете!

У парадного входа дворецкий обнаружил рабочих, деловито готовивших украшения и иллюминацию фасада для предстоящей праздничной ночи. Уже собралась небольшая толпа зевак посмотреть, как ставят стремянки и водружают леса. Среди них, на краю толпы, дворецкий заметил даму, которая привлекла его внимание красотой и соразмерностью фигуры (он был страстным поклонником прекрасного пола). Задержавшись полюбоваться ею, он увидел, как мимо просеменил косматый пудель (облизываясь, словно только что перекусил) — и вдруг резко остановился возле дамы, с подозрением принюхался и принялся рычать на нее безо всякого видимого повода. Дворецкий предупредительно поспешил на помощь, чтобы отогнать пса тростью, заметил, как дама вздрогнула, и услышал ее негромкий удивленный возглас:

— Ты снова здесь, чудовище? Неужели Нанина вернулась в Пизу?

Последние слова дали дворецкому, как человеку галантному, предлог обратиться к изящной незнакомке.

— Простите, синьора, — сказал он, — но вы, я слышал, упомянули некую