«На самом деле он на меня не смотрит, — говорила себе Шарлотта. — Бедный папа едва ли может видеть нас яснее, чем туманными силуэтами. И это нелепое желание уклониться от слепых мерцающих очков, как будто они могут обжечь».

— А теперь, как и всегда, задача христианина не только осудить грех, но заглянуть глубоко в себя и спросить, уверены ли мы, что устояли бы перед искушением. Судить не с высоты, но исходя из собственной слабости и подверженности греху. Именно об этом говорил Спаситель, когда предлагал бросить первый камень. — «Отверни голову, папа, — мысленно умоляла Шарлотта, — ради Бога». — Поэтому надеюсь, что я говорил с Брэнуэллом больше в скорби, чем в гневе: в скорби о том, что мой сын тяжко согрешил против всего, что священно. И я надеюсь, что вы тоже со скорбью будете рассматривать этот случай, мои дорогие; не извинять грех, но молиться в своих сердцах, чтобы грешник мог быть прощен.

— А как же любовь, папа? Ты не упомянул о любви.

Брэнуэлл стоял в дверях кабинета, хмурый, с играющими желваками, но вполне уравновешенный.

— Я полагал, что ты ушел к мистеру Брауну.

— Знаю. Так ты и должен был полагать. Я хотел послушать проповедь.

Папа всплеснул руками.

— Ничего не скажешь, закулисным уловкам двуличности и обмана ты обучен хорошо. — Таков был папа: сильные эмоции усугубляли, а не упрощали витиеватость его слога. — Я не прошу тебя извиняться передо мной за вторжение, потому что нам с тобой еще многое нужно обсудить, но сестрам ты принесешь свои извинения.

— Вторжение в собственный дом, да? На многое открывает глаза.

— Прежде чем сентиментально рассуждать о своем доме, сударь, вам не помешало бы задуматься о доме, который вы чуть не разрушили.

Щеки Брэнуэлла запылали.

— Дом, который не стоит этого имени. Жалкий дом — жалкий брак, папа, вот правда. Вот почему я сказал, что тебе следовало бы упомянуть о любви, потому что любовь я испытывал к этой несчастной женщине, и любовь же испытываю по-прежнему. Если бы ты только слышал, как она рассказывала о том, что ей пришлось выносить, если бы ты знал, как эти якобы священные узы стали для нее жесточайшими из оков…

— Прекрати, Брэнуэлл, я не желаю этого слушать. — Папа колебался. Как человек, который выбирает палку: как она ляжет в руку? Да, эта меня поддержит. — Я не сомневаюсь, мой мальчик, что тебе кажется, будто ты испытываешь именно эти чувства, что ты даже считаешь их в каком-то смысле благородными. Более того, я подозреваю… я считаю, что в какой-то степени тебя ввел в заблуждение кто-то гораздо более опытный в делах света, чем ты сам, и что твоей естественной теплотой темперамента воспользовались, а потом предали. — Да, было видно, как он хватается за это, верит в это. — Тем не менее объяснить не значит извинить. И ты должен прекратить подобные разговоры об этой женщине — при мне и уж тем более в присутствии сестер. Брэнуэлл, ты должен оставить этот эпизод позади, отсечь себя от него в мыслях, словах и поступках, как будто миссис Робинсон никогда и не существовало. Иначе я не вижу для тебя надежды.

— Я не могу этого сделать, — вяло произнес Брэнуэлл. — И я тоже не вижу для себя надежды, так что, папа, в кои-то веки мы сошлись во взглядах.

Брэнуэлл ушел. Папа склонил голову: он уже начинал определять местонахождение людей по одному только звуку.

— Мне жаль, что вам пришлось выслушать это, мои дорогие, но в то же время, в каком-то смысле, не жаль: пусть худшее станет известно. Теперь я осознаю, с какой дьявольски коварной женщиной нам приходится иметь дело. Я потрясен мыслью, что представительница вашего пола может быть такой… Впрочем, будучи дочерьми Евы, вы тоже, видит Бог, не безгрешны.

Теперь Шарлотта была уверена, что слепые глаза сверлят ее. Ей пришлось встать, пробормотать извинение и скрыться.

Эмили лежит на теплом дерне, смотрит в сверкающее летнее небо. Однако замечает (с ленивым интересом) странные волокнистые пузырьки, двигающиеся на поверхности глаза. Один напоминает скелет змеи, другой почти как буква «d». Они всегда там, даже когда не обращаешь на них внимания. Все, на что когда-либо доводилось смотреть, виделось через эти цепочки полупрозрачностей, равно как и то, что придется увидеть последним. Они всегда вклиниваются между тобой и миром. Когда ты смотришь на небо, на самом деле видишь не его, а что-то опосредованное. Нужна совершенно другая пара глаз, чтобы увидеть настоящее небо.

Легкое раздражение оттого, что нависшая тень заслоняет обзор, и — спустя миг тяжелого дыхания — рядом опускается Брэнуэлл.

— Папа хочет, чтобы я попутешествовал, поправил свое здоровье, — говорит он через минуту. — Ливерпуль. Сесть на пароход, что курсирует по Северному Уэльсу. Джон Браун готов поехать со мной. Пейзажи, знаешь ли, смена климата. Прогулки. Восстанавливает. Прогоняет мрачные мысли. Буду здоров как бык. Полезная штука. Что думаешь?

Эмили садится и зевает.

— Тебе, в общем-то, нет никакого дела, верно, Эмили?

— До того, что с тобой будет? Нет, Брэнуэлл, по правде говоря, меня это очень волнует. Но я не могу прямо сейчас дать тебе то, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы тебя пожалели. Я не могу этого понять. По-моему, ничего не может быть хуже жалости.

Он рвет траву негнущимися, дрожащими пальцами; звук такой, будто пасется овца.

— Возможно. Но ведь ты не знаешь, как это, Эмили. Ты никогда не любила.

— Смотря что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду по-настоящему.

— Я никогда не была в Стеклянном городе по-настоящему.

Он развеивает траву по ветру, качает головой.

— Воображение — это другое.

— Почему? Это то же самое, что и переживания, только обычно гораздо менее утомительное.

Он поднимается на ноги, отряхивая фалды и брюки.

— Хорошо. Прости, что побеспокоил тебя, Эмили. Ты так во всем уверена, пора бы мне уже привыкнуть.

Глядя вслед брату, Эмили действительно жалеет его, немного, потому что он явно несчастен. Но что до грандиозного знамени горя, которое он пытается нести, то ей хотелось бы спросить: и где же эта миссис Робинсон? Бросает все, лишь бы быть с ним рядом, или отдыхает в Скарборо с мужем? Полно. Над мертвым воробьем не строят мавзолеев.

Такого, конечно, не говорят вслух. Но Эмили знает: это касается большинства вещей. Если хочешь их выразить, нужно искать другой путь.

— Давай, скажи это: «Зачем, Брэнуэлл, зачем?» Всегда должна быть причина, не так ли?

Брэнуэлл снова бросается на постель. Его худые, затянутые в носки ступни торчат нелепо… или жалко — Шарлотта уже не может с уверенностью сказать.

— Я поднялась к тебе, — осторожно начинает она, — потому что ты не завтракал, не обедал, и я… мы переживаем. Если в этом нет надобности, я уйду.

— Нет надобности — это в смысле, что ты можешь доложить внизу, что он с виду не пьян и с виду не принимал дозу опия, поэтому все нормально, можно и дальше весело притворяться, будто ничего случилось…