Четвертую ошибку я совершила, когда не купила «Ночную рыбалку на Антибах» Пикассо, потому что у меня не было денег на руках и у меня не хватило ума продать часть капитала, что мне советовал сделать мой друг и финансовый наставник Бернард Райс, когда мне предложили картину в 1950 году; теперь она тоже в Музее современного искусства.

Пятая моя потеря — скульптура Анри Лоуренса и чудесная акварель Клее, которые я продала, чтобы оплатить дорогу Нелли ван Дусбург в Нью-Йорк; и шестая — украденные из «Искусства этого века» работы Клее, после чего у меня их осталось только две. Последней, седьмой, моей ошибкой было расстаться с восемнадцатью полотнами Поллока. И все же я утешаю себя мыслью, что мне повезло приобрести свою прекрасную коллекцию во времена, когда цены еще были человеческими, до того как мир искусства превратился в рынок инвестиций.

Поскольку в моей галерее были рады всем художникам, она превратилась в некое подобие клуба. Частым гостем был Мондриан; он всегда приносил свои картины аккуратно завернутыми в белую бумагу. Я купила у нью-йоркской галереи два его больших изумительных угольных рисунка в духе кубизма, которые мне нравились гораздо больше его поздних работ, из которых у меня тоже была одна. Когда я однажды попросила его почистить одну из его картин, которые всегда требовалось поддерживать в безупречном состоянии, он приехал с маленькой сумочкой и почистил не только свое полотно, но и одно Арпа и рельеф Бена Николсона. Он восхищался картинами Макса и Дали и как-то раз сказал: «Они великие художники. Дали стоит несколько в стороне от прочих, он велик в старой традиции. Мне больше по душе истинные сюрреалисты, особенно, Макс Эрнст. Они существуют в отрыве от старой традиции; иногда они по-своему натуралисты, но не в традиционном понимании. В живописи мне ближе всего дух сюрреалистов, но только не в литературе».

Зимой 1946 года я попросила Александра Колдера сделать для меня изголовье кровати — я подумала, это будет чудесная и оригинальная замена медному изголовью моей бабушки. Он согласился, но у него никак не доходили до этого руки. Однажды я встретила его на вечеринке и спросила: «Сэнди, почему ты никак не займешься моей кроватью?» Этот странный вопрос насторожил его жену, очаровательную племянницу Генри Джеймса, и она заставила его взяться за дело. Из-за войны единственным доступным материалом было серебро, которое стоило мне дороже, чем работа Колдера. Изголовье получилось неподвижным за исключением рыбы и бабочки, которые он подвесил поверх фона, напоминавшего водоросли и подводные цветы. Я не только единственная в мире женщина, которая спит в кровати работы Колдера, но и единственная обладательница пары его огромных подвижных серег. У тех женщин Нью-Йорка, которым повезло обзавестись украшениями от Колдера, есть только броши, браслеты и ожерелья.

После смерти Морриса Хиршфилда арт-дилер Сидни Дженис попросил меня провести выставку его памяти. Выставка получилась очень красивой, и я купила его лучшую, на мой взгляд, картину «Две женщины перед зеркалом». Она изображает женщин, которые душатся, расчесывают волосы и красят губы. Они стоят спиной к зрителю и совершенно нереалистично отражаются в зеркале: каким-то образом зрителю видно сразу четыре пары ягодиц. Когда эта картина висела в моей парадной, она получала много комментариев от проходящих мимо ценителей женской красоты.

Летом 1945 года меня навестила моя дорогая подруга Эмили Коулман и привезла с собой потрясающее создание по имени Мариус Бьюли. Таких, как он, я не встречала никогда в жизни. Он выглядел как священник, коим когда-то намеревался стать, и говорил с неестественным британским акцентом. Он мне сразу же полюбился, и я немедленно предложила ему стать моим секретарем в галерее. Он согласился с такой же готовностью. Наше сотрудничество было крайне успешно. Мы стали замечательными друзьями и с тех пор ими оставались, хотя Мариус оставил меня через год ради докторской степени в Колумбийском университете. Он был чрезвычайно начитан и изумительно писал и говорил. Он обладал чудесным чувством жизни и юмора. Он любил модернистскую живопись, и хотя продал совсем не много картин, многие он у моей галереи купил сам.

После своего ухода Мариус оставил вместо себя очень странного юношу, который не умел печатать и никогда не появлялся вовремя — а иногда и вовсе не появлялся. Мне без конца приходилось отвечать на его звонки, потому что ему вечно названивали друзья. Ему нравилось только гулять с моими псами породы лхаса апсо, потому что это давало ему повод заводить знакомства с другими очаровательными собаками той же породы и их выдающимися хозяевами, такими как Лили Понс, Джон Кэррадайн и Филип Барри. Нашу первую лхасу подарили Максу, но он забрал ее при разводе. Я очень хотела сохранить за собой право на полгода забирать нашу милейшую Качину и прописать это в бракоразводном контракте, но мне пришлось довольствоваться двумя ее щенками, которых Макс отдал мне через несколько лет при их рождении.

При всей моей любви к «Искусству этого века», Европу я любила больше Америки, и после окончания войны мне не терпелось вернуться. К тому же меня совершенно вымотал рабский труд в галерее. Я даже перестала ходить на обед. Если я отлучалась на час к зубному, окулисту или парикмахеру, непременно приходил какой-нибудь важный директор музея и говорил: «Миссис Гуггенхайм вечно нет». Мне нужно было не только продавать Поллока и другие картины с текущих выставок, но и постоянно отправлять их на выездные выставки. Последний год был самым тяжелым, ведь мой секретарь даже не мог печатать, и мне приходилось заниматься еще и этим. Я превратилась в рабыню и больше не могла выносить этого напряжения. Леви-Стросс, французский атташе по делам культуры, передал мне письмо для французского консула, порекомендовав мне поехать в Европу и ознакомиться с искусством Франции и других европейских стран. Под этим предлогом я поехала сначала в Париж, а оттуда — в Венецию, куда меня настойчиво звали с собой Мэри Маккарти и ее муж, Боуден Бродуотер.

По дороге туда я решила, что Венеция будет моим новым домом. Она всегда была моим любимым местом на земле, и я чувствовала, что смогу там быть счастлива одна. Я начала заниматься поисками дворца для своей коллекции с садом для собак. Это заняло у меня несколько лет; тем временем я вернулась в Нью-Йорк, чтобы закрыть галерею. Напоследок мы провели выставку Тео ван Дусбурга, которую я отправила в турне по всей Америке. Нелли ван Дусбург приехала в Нью-Йорк из Франции в качестве моего гостя и привезла с собой картины. Я пыталась привезти ее еще во время войны, но те попытки не увенчались успехом, а потом стало слишком поздно.

Я продала все фантастические предметы мебели и изобретения Кислера. За них шли немыслимые торги, и, во избежание сложностей, я решила продавать их по принципу наличного расчета и самовывоза. Бедному Кислеру не досталось ни одного предмета на память, так быстро их все разобрали.

Бетти Парсонс идейно продолжила мое дело и, как я сказала, обещала Поллоку выставку. Согретая мыслью, что она будет вместо меня помогать неизвестным художникам, я оставила свою коллекцию в хранилище и улетела в Европу с двумя собаками; вернуться обратно мне предстояло только через двенадцать лет.

В 1945 году нью-йоркское издательство «Дайал Пресс» предложило мне написать и опубликовать мемуары. Когда я закончила, их прочитал и отредактировал Лоуренс Вэйл, затем рукопись перепечатала Инес Феррен. Мой издатель в «Дайал» настаивала на значительных изменениях. По сути она переписала книгу целиком — мне пришлось возвращать на место все как было. Книга была издана в марте 1946 года под названием «На пике века»[81].