смерти теток у нее появились свои деньги, она приобрела собственный круг друзей, считала ненужным сообщать мужу, куда уходит из дома, и, что хуже всего, сделалась суфражисткой. Но семья сохранилась. Мод была религиозна, фанатически привержена «христианской науке», доказывающей, что причины всех заболеваний таятся в духовной сфере, и придерживалась строгих моральных принципов.

С Уэллсами Ривсы познакомились в 1904 году, когда Ривс задумал написать историю утопии. Пемберу было тогда сорок семь лет, а Мод сильно за тридцать, что не мешало ей сохранять свою красоту. Обаянием и живостью ума Мод тоже заметно превосходила мужа, так что в завязавшейся дружбе она всегда оставалась на первом плане. А поскольку Фабианское общество в чем-то напоминало семейный круг (там и склоки-то завязывались семейные, ибо не только Беатриса Уэбб была в обществе видной фигурой, но и Шарлотта Шоу, и даже Джейн Уэллс), это сыграло в дальнейшем немалую роль.

То, что Уэллс потребовал включить в программу Фабианского общества четко сформулированное указание на необходимость национализации земли и крупного капитала, нисколько не заинтересовало Мод Ривс, но его борьба за полное равноправие женщин во всех сферах жизни сделала ее горячей его сторонницей. Более деятельного помощника в борьбе за овладение Фабианским обществом у Уэллса, пожалуй, и не было. Притом — помощника очень здравого и умелого. Политический опыт мужа для Мод не пропал даром. В отличие от Уэллса, она знала толк в политической игре.

Ну, а старшей дочери Ривсов, Эмбер, учившейся в одном из кембриджских колледжей, сам бог велел стать на сторону матери. И, надо думать, она многих своих однокашников увлекла за собой. Девушка это была яркая, брызжущая энергией, самоуверенная (старшим порой казалось, что просто нахальная), да и внешне очень привлекательная. Предки ее с материнской стороны происходили из Венгрии, и что-то в ней чувствовалось восточное. Подвижное смуглое лицо увенчивала копна черных волос, фигура у нее была тонкая, гибкая. Некоторые молодые люди, что называется, сходили по ней с ума, но для Уэллса она пока была просто еще одной его сторонницей в борьбе против исполкома. Он думал лишь о предстоящих сражениях. Америка помогла ему поверить в себя. Выступления его проходили с большим успехом, он стал своего рода «светским львом». Неужто ему не суждено победить на родине?

27 мая 1906 года, ровно два месяца спустя после того, как трансокеанский лайнер «Кармейния», среди пассажиров которого был Герберт Уэллс, покинул Лондонский порт, другой лайнер, «Кембрия», пришвартовался к тому же пирсу, и Уэллс, полный боевого задора, сошел на родную землю.

Фабианцы уже готовы были его принять. К сожалению, не наилучшим образом. И тылы у них были совсем неплохие. Уэллса так травили тогда за роман «В дни кометы», что американский кураж начал быстро с него спадать. Когда 1 октября Уэббы, желая хоть как-нибудь примириться с Уэллсами, навестили их в Сендгейте, он сказал Беатрисе: «Еще один такой провал, и мне придется, чтоб как-то прожить, вернуться в журналистику». И все же он упорно продолжал настаивать на непременном своем условии: надо для начала прогнать секретаря Общества Эдварда Пиза, который дважды отказывался напечатать его антифабианские статьи в качестве «фабианских трактатов» — официального издания этой группы. Вторую из них — «Реорганизация Фабианского общества» — Уэллс вынужден был даже издать за свой счет, разослать по почте части членов Общества, а для остальных разложить по стульям перед началом одного из его заседаний.

В ноябре Уэллс уехал ненадолго в Венецию — надо было как-то остыть и успокоить нервы. Писать он не переставал, напротив, работал над самым значительным своим романом «Тоно-Бенге», на который возлагал большие надежды, и буквально разрывался между своими литературными и политическими заботами. Но то, что тучи начинают сгущаться, он все же как следует не понимал. Одиннадцатого сентября Шоу прислал ему письмо, такое же шутливое, как всегда, но полное упреков. Почему с Уэллсом ни о чем нельзя договориться? Он, например, добиваясь, чтобы «Беда с башмаками» была опубликована в качестве фабианского трактата, пообещал, что выкинет оттуда все личные выпады. Почему в представленном тексте он этого не сделал? И вообще, неужели, выступая против Уэбба, он не задумывался о том, что сам он — тот же Уэбб, только взбесившийся? Пизу деваться некуда. Он от своих полутора сотен в год никогда не откажется. Но Уэллс не представляет себе, как сильно у «старой банды» (Шоу очень любил это определение!) искушение просто уйти от дел, перевалить все на его плечи и посмотреть, что у него получится. Пусть Уэллс помнит: он всего лишь писатель, да и то настоящее столкновение с жизнью произошло у него уже очень давно. У всех у них за плечами — диккенсовская фабрика ваксы, и их социализм — из протеста против нее. Но от талантливых людей ждут не эмоций, а продуманных планов. Уэллс же сегодня больше всего напоминает героя собственного романа «В дни кометы», причем делает все возможное, чтобы еще не одна комета свалилась ему на голову.

Уэллс почему-то пришел в восторг от этого письма, о чем не замедлил сообщить его автору, и тот написал Уэббам, что, к счастью, ему удалось избежать личной ссоры со столь значительным человеком. Но речь шла только о сохранении личных отношений. У Шоу был свой способ оттеснить Уэллса. Надо было выступить с собственным планом реформы Общества и тем самым переманить на свою сторону радикалов, поддерживающих Уэллса. По существу, этот план был очень похож на уэллсовский. Шоу предлагал создать социалистическую партию, опирающуюся не столько на рабочий класс, сколько на средние слои общества. Если Шоу чем-то существенным и отличался здесь от Уэллса, так прежде всего — пониманием механики избирательной борьбы. Было ясно, что в ближайшее время политические шансы лейбористов и буржуазных партий должны сравняться и успех тех или других будет зависеть от поддержки средних слоев, не имевших пока своей политической организации. Повести их за собой становилось практической необходимостью. Этот план Шоу, как известно, со временем и осуществился, хотя достаточно парадоксальным образом. Никакой новой партии фабианцы не создали, но, войдя в состав лейбористской партии, послужили ферментом того ее крыла, которое как раз и говорит от имени средних слоев. Все предложения Шоу были сформулированы четко, убедительно, и когда перед решительным заседанием, назначенным на 7 декабря, Уэллс в числе остальных членов Общества (а они были разосланы всем поголовно), прочитал их, он совершенно смешался.

Он даже не понял, что предоставленная ему возможность выступить первым — не знак уважения, а политическая ловушка. Выступал он плохо, «словно приказчик, обращающийся к покупателю», как сказал Шоу, и даже