Теперь он сидит у моей кровати и разыгрывает из себя сиделку. Кладёт мне полотенца на подбитый глаз и меняет их, когда компресс кажется ему уже недостаточно холодным. Он делает это ловко, как всё, что он делает.

«Очень больно?» – спросил он, и я отрицательно помотал головой. Не из храбрости, а потому что я действительно не чувствую боли. Вообще. Пока он со мной.

У него такие нежные руки.

Феликс считает меня святым Георгием, убившим дракона.

«И тебе не было страшно?» – спросил он.

«Я ходил в боксёрский клуб», – сказал я. И не солгал. Хотя был там всего один раз.

«Зачем ты это сделал?»

Я не ответил и закрыл глаза. Он решил, что мне нужен покой, и больше не спрашивал. Но я не спал. Я слушал его дыхание. Когда он менял мне компресс, его пальцы касались моих висков. Ещё никогда никто не прикасался ко мне так нежно.

Хорошо, что он есть.

Мой внук.

Кровь от моей крови.

Мой друг.

Должно быть, я уснул. Когда я снова открыл глаза, он всё ещё был здесь.

«Ну как, уже лучше?» – спросил он.

Гораздо лучше.

«Можно мне ещё кое о чём тебя спросить?»

Я кивнул.

«Ты это сделал за меня?»

Я не ответил.

Да, Феликс. Я это сделал за тебя.

290

Мы стали лучшими друзьями. Неразлучными. Мы проводим вместе каждую свободную минуту. Говорим обо всём. Иногда просто молчим.

Он увидел фотографию в серебряной рамке у меня на ночном столике и, конечно, хотел знать, как это случилось, что я так рано потерял родителей. Я попробовал отговориться, что был тогда ещё очень мал и ничего не помню, но его это не успокоило. Если он хочет что-то знать, то он хочет это знать.

В этом он тоже как я.

И я показал ему вырезку из газеты и рассказал, что поначалу я даже не понял, что произошло. Я думал, что всё это только игра. Как маленькому ребёнку закрывают голову платком, чтобы его мир исчез. А потом стягивают платок – ку-ку! – и мир снова на месте. Только – рассказал я ему – они больше так и не появились.

Когда я управился с этой историей, у меня в глазах стояли слёзы. Не знаю, откуда они взялись. Слёзы со мной не сочетаются.

Впервые в жизни мне было жаль, что приходится кого-то обманывать.

Потом он рассказал мне о себе. О своей семье. Я думаю, он уже давно ждал такого случая. Ждал настоящего собеседника. Мне не пришлось даже спрашивать.

Он несчастлив. Хотя у него есть всё, что можно купить.

«Но такие вещи ничего не стоят», – сказал он и сам же засмеялся над своей избитой фразой. Нерадостным смехом.

Со своим отцом у него нет понимания. Косма для него как чужой человек. Слишком мало заботится о нём. Лишь изредка вспоминает, что у него ещё есть сын, покупает ему подарок и ждёт восторга. Когда он действительно бывает нужен, его никогда нет. «Ну так и он мне не нужен!» – сказал Феликс. Таким тоном, каким хотят убедить скорее себя, чем собеседника.

Он считает Коему поверхностным и тщеславным. Сердится всякий раз, когда тот снова твиттерит в мир какую-нибудь глупость. Ему так же стыдно за своего отца, как мне за моего сына.

Но тут, должно быть, есть ещё что-то другое. Нечто, о чём он не хочет говорить. Я это чувствую. У меня всегда был хороший нюх на тайны.

Его мать живёт в Америке. С Космой она развелась уже давно и с тех пор уже дважды выходила замуж. На Рождество она всегда присылает Феликсу весёлые поздравительные открытки.

Rudolph, the red-nosed reindeer.

Если не считать госпожу Квитова, это всё, что у него есть из семьи.

291

«Знаешь, есть только одна вещь, которую можно требовать от родителей, – сказал он. – Чтобы тебе не было стыдно за них».

Я понимаю его. Моей матерью я любовался, только пока был совсем маленьким. Когда я ещё верил, что она боролась с ведьмой, а однажды со львом. Позднее она была лишь неприглядной женщиной, от которой пахло дешёвым мылом и единственное геройство которой состояло в том, чтобы обходиться деньгами, выданными на домашнее хозяйство.

Мой отец был вспыльчив и носил усы. Больше о нём нечего сказать.

Неудивительно, что в детстве охотно мечтаешь, каково было бы родиться не в этой обыкновенной семье, в которой живёшь. Если бы в один прекрасный день явился кто-то – герольд или судебный исполнитель – и возвестил: «Ты вовсе не сын этих родителей. Злой дух похитил тебя в младенчестве, а на самом деле ты принц».

Ты очень одинок, если нет никого, к кому тебе хотелось бы принадлежать по своей воле.

Я знаю это очень хорошо.

Феликс не получает радости от своих талантов, потому что он не может сказать: они у меня от того-то и от того-то, я унаследовал их от этого человека, и эту линию я продолжу дальше.

И я не могу ему это выдать.

«Единственный человек, который представлял собой что-то особенное, был мой дед, – сказал он. – Дамиан Андерсен. Основатель нашей фирмы».

Естественно, я у него спросил, что он знает про деда. Он не знает ничего. Почти ничего. Я ведь тогда поставил перед собой задачу умалчивать всю мою прежнюю жизнь, и это мне, судя по всему, удалось.

Те немногие вещи обо мне, о которых в семье догадывались, были скорее их предположениями. Этот Дамиан Андерсен был на войне, сказал Феликс, и там потерял левую кисть. Но он никогда об этом не рассказывал. Феликс любил представлять себе, что я был героем.

Ну-ну. Я сделал то, что от меня требовалось.

Его дед, судя по всему, происходил из простых, на всякий случай он всегда мог доить коров. И потом всегда держал коров, даже если это вообще не подходило к вилле на Штарнбергском озере.

И, разумеется, он построил эту фирму, что называется, из ничего. «Так жаль, что я его так и не узнал, – сказал Феликс, и на его лице отразилась тоска. – Много бы я дал за то, чтобы узнать о нём побольше. Вот он, должно быть, был интересным человеком».

«Да, – сказал я, – звучит действительно очень интересно».

Сегодня мы вместе музицировали – Феликс и я. Это были самые чудесные полчаса моей жизни.

Всей моей жизни.

Притом что это была всего лишь музыка.

Всего лишь?

Это был Моцарт. Соната для скрипки ми-бемоль мажор. Благородно и пылко.

«Хорошо, что триместр только начался, – сказал он, когда я ему это предложил. – Рояль свеженастроен».

Актовый зал используется нечасто. Там всё ещё стоят стулья с последней пробы оркестра. Немые слушатели.

Он попросил у меня ноты, чтобы подготовиться. И в этом пункте мы тоже одинаковы: он хотел, чтобы с первого же раза это звучало превосходно. Мы оба хотели этого.