Иногда после долгого молчания мы начинаем говорить в одну и ту же секунду. И сказать хотим одно и то же. И тогда мы смеёмся и снова молчим. Как это хорошо – молчать с ним.

Как хорошо с ним.

Любовь. Я и не знал, что это может быть в семье.

Судьба ли это, что мы наконец нашли друг друга – я и внук? Я никогда не верил, что так бывает.

Он точно так же понравился бы мне, если бы мы встретились случайно.

Он – это я, а я – это он.

И это любовь?

Да.

Это любовь.

Я проснулся на софе. Должно быть, заснул здесь. Мне хорошо.

Странно, что это первая мысль, которая шевельнулась в моей голове по пробуждении. Я улыбаюсь этой мысли.

Мне хорошо.

Один единственный раз я так проснулся. Тогда в больнице, после операции, с отрезанной левой кистью, вот тогда я улыбался, очнувшись от наркоза. Естественно, я чувствовал пульсирующую боль на том месте, по которому прошёлся нож. Пила. Но та огромная боль, которая мучила меня перед этим годы, та боль, которая уже стала частью меня, теперь исчезла. Я от неё освободился.

Освободился. Вот также и сейчас я чувствую себя.

Мне хорошо, потому что я от чего-то избавился.

Разве можно чувствовать то, чего больше нет? Чувствовать груз после того, как сбросил его?

Я помню одного повара, которого к нам привели. Не помню, почему. Он был жирный, что в те времена встречалось редко, и мы его для начала пару недель морили голодом. Его случай был не к спеху. Когда от него остались только кожа да кости – мог ли он вспомнить о своём исчезнувшем весе? Разве он его чувствовал?

С меня что-то спало, и я наслаждаюсь избавлением. Я только не знаю, что это было. Пожалуй, что-то из сна. Иногда просыпаешься, невзначай прихватив с собой чувства, испытанные во сне. Как, бывает, наступишь в собачье дерьмо, а потом не знаешь, откуда идёт вонь.

Звонит будильник моего мобильника. Почему, собственно, думаешь по-прежнему «звонит», хотя это уже давно никакой не звонок? Я запрограммировал для этого саунд-трек из рекламного ролика Nike: Rise And Shine.

Половина шестого? Что я запланировал себе на это время?

Естественно. На шесть часов мы условились с Феликсом.

Потренироваться. Встретимся в фитнес-зале минута в минуту. Мы всякий раз смеёмся, что и эта пунктуальность у нас – общая черта.

Почему я в эту ночь спал не в кровати? Но ботинки, по крайней мере, снял.

Когда мой отец являлся домой лишь под утро, что с годами стало уже обыкновением, то он был слишком пьян, чтобы раздеться. Спал так, как добрёл до дома. И когда на следующее утро у него болела голова, он объяснял это отравлением от кожи. «Всякий раз, когда я просыпаюсь в ботинках, у меня бурчит в черепе». Это была единственная шутка, которую я когда-либо слышал от него, и она никогда не казалась мне смешной. А сегодня она веселит меня. Сегодня меня всё веселит.

Мне хорошо.

297

Только когда под душем я смыл из мозгов остатки сна, я снова вспомнил всё.

Неужто я правда это сделал? Неужто я и впрямь был так безумен, что сделал это? Должно быть, я был не в себе.

И я всё ещё не в себе, поскольку я рад, что это произошло. Я так рад, что закричал от облегчения. Если бы меня кто-нибудь услышал, он счёл бы меня за сумасшедшего. Ну и пусть. Теперь мне всё равно.

Я пускаю воду на полную силу, и ледяная струя хлещет меня по лицу. Я не чувствую холода. Можно зарыть меня голым в сугроб, я не замёрзну.

Я это сделал.

И Земля не перестала вертеться. Небо не рухнуло. Нет никаких последствий. Кроме того, что мне хорошо.

Хорошо как никогда.

Это не было запланировано. Не было обдуманным. Просто был нужный момент и нужная ситуация.

Просто всё было правильно.

Это была его идея, что один при этом должен лежать на софе. Вообще всё было его идея. Его предложение. «Будет легче, если на тебя при этом не смотрят, – сказал он. – В кино они так и делали».

Что это был за фильм, он давно забыл. Только эта сцена запала ему в память. Эта игра двух друзей. Jeu de la verite: надо отвечать на вопрос правдиво. Никаких отговорок и никакого обмана. Допрос, при котором с самого начала ясно, что он закончится признанием. Сначала допрос ведёт один, потом другой.

Он лёг на софу первым и вдруг начал хихикать. Тебе, говорит, недостаёт в руках только блокнота, а то бы вся ситуация была как тогда у психолога.

Косма однажды и впрямь отправил его на лечение, потому что не мог с ним управиться. Как будто это болезнь – восставать против такого отца. Это всего лишь знак присутствия характера. Психолог быстро это понял и сделал предложение ко всеобщему благу. Услать Феликса в интернат и впрямь было самым разумным решением.

«Что ты хочешь знать?» – спросил он меня.

Если бы я задал ему другой вопрос, всё, может, пошло бы по-другому.

298

Почему я спросил его именно об этом?

То было любопытство, ничего больше. Я ведь любопытный человек.

Лампу мы выключили, снаружи через окно проникал лишь слабый свет. Замок Аинбург ночами не освещается ярко; школьники пусть лучше спят и не болтают.

Я видел лишь смутные очертания Феликса. Он лежал на спине, закинув руки за голову.

«Что было самым худшим моментом в твоей жизни?» – спросил я его.

Он ответил не сразу, но не потому что ему пришлось подыскивать какое-нибудь воспоминание. Он просто не знал, с чего начать.

«Я ещё никогда никому об этом не рассказывал», – начал он в конце концов.

Мне он это рассказал.

Ему было тогда четыре или пять лет, сказал он, и Косма снова пригласил гостей на один из тех ужинов, куда не допускали репортёров и фотографов. «Мне разрешалось сидеть с ними за столом, – сказал Феликс. – Или, вернее, мне это вменялось в обязанность. Отец хотел показать счастливую семейную жизнь. Я ещё помню, что первым блюдом подали что-то хрустящее, крохотные косточки, которые надо было обгладывать. И я ещё помню, как все смеялись, когда я спросил, не ножки ли это маленькой курочки. А это были лягушечьи окорочка».

После ужина Косма повёл гостей по дому, как будто вилла была музеем, а он экскурсоводом. Я очень хорошо могу представить, как он в своём тщеславии у каждого неудобного сиденья называл дизайнера, а у каждого антикварного предмета мебели – цену.

«Они шагали за ним, – сказал Феликс, – как ассистенты в больнице, когда главный врач делает обход». Не знаю, как он пришёл к такому сравнению. Он никогда не рассказывал мне ни о какой операции или тяжёлой болезни. Я его об этом ещё спрошу. Сам Феликс шёл последним в этой колонне.