– Возможно, поэтому вы и не фюрер. Настоящий вождь должен утверждать себя именно там, где его пытались низвергнуть. В этом сила его духа. Вы заметили, с каким достоинством держится сейчас наш фюрер? Разве, глядя на него, кто-либо решится утверждать, что этот человек пережил заговор, страшную измену почти всех ближайших генералов?

– Да, в общем-то, он держится, – несколько неуверенно подтвердил фон Кефлах.

– Все еще сомневаетесь? Вас что-либо смущает в его поведении?

– Да нет, – умудрился фон Кефлах забыть, что перед ним низший по чину. – Фюрер проявляет исключительное мужество. Все мы здесь, в «Бергхофе», горды тем, как он решительно расправляется со всем этим сбродом изменников. Ибо таков этот мир, будь он проклят.

– Вы правы, господин фон Кефлах. И в том, что фюрер находится здесь, – тоже проявление высочайшего мужества.

Комендант ставки напрягся, пытаясь понять смысл сказанного, однако это ему не удавалось. Впрочем, от него этого и не требовалось. Провоцируя фон Кефлаха на разговор, Скорцени всего лишь пытался выяснить, не заподозрил ли тот в появившемся здесь «фюрере» двойника. Похоже, не заподозрил.

«Даже если он и проболтается, то речь будет идти о тайном появлении здесь фюрера, а не Имперской Тени», – подумал Отто, так и не решившись превратить коменданта в прямого соучастника своей авантюры.

Остававшееся до окончания рандеву время они провели вместе, за бутылкой венгерского вина, появившегося у коменданта после недавнего визита в ставку венгерской правительственной делегации. Из караулки хорошо был виден вход в виллу и слегка подернутый дымкой краешек луны, осторожно выглядывавшей из-за островерхой крыши особняка. Скорцени здесь нравилось: ни гула самолетов, ни городской суеты. Какая-то умиротворенная отрешенность от всего остального мира, который оставался вне этого горного края.

На месте фюрера он бы еще основательно подумал, стоит ли возвращаться в мрачные подземелья «Вольфшанце» и в удушливую атмосферу летнего Берлина. И, конечно же, поторопился бы с созданием редутов Альпийской крепости, позаботившись при этом о парочке хорошо замаскированных аэродромов – с ангарами в недрах скал.

– Утверждают, что вы знаток местных гор, пещер, легенд, всего прочего, – обратился он к фон Кефлаху.

– Обо мне могут судить по-разному, господин оберштурмбаннфюрер. Многим кажется, что моя служба ничто в сравнении со службой на фронте. Но пусть это остается на совести болтунов и завистников.

– Вот именно – болтунов и завистников, дьявол меня расстреляй.

– Но когда вам понадобится человек, который по-настоящему знает все местные ущелья, тайные тропы и заброшенные в горах штольни, вспомните о фон Кефлахе. Лично вам это спасет нервы, а многим – жизнь.

– Постараюсь не забывать о вас, штандартенфюрер. И вообще, это не в моих правилах: забывать о ком бы то ни было – друзьях или врагах.

– Особенно о врагах, – согласился фон Кефлах.

Луна уже окончательно осмелела и демаскирующе освещала горное плато, скалистую долину и косматые склоны окрестных гор. Скорцени взглянул на часы: Имперская Тень провел с Евой на десять минут дольше, чем предполагалось.

«Уж не вздумал ли этот идиот окончательно овладеть сердцем рейхсналожницы? – слегка встревожился он. – Он что, действительно хочет втравить нас обоих в грандиозную авантюру, которой Гитлер не простит мне даже после покаяния на Страшном суде, дьявол меня расстреляй? Но что теперь? Идти вышвыривать его из спальни любовницы фюрера?!»

Он, конечно, допустил ошибку, что повез его к Еве Браун, так и не познакомив с Лже-Евой, дожидавшейся своего звездного часа в охотничьем домике неподалеку от «Вольфбурга». Но слишком уж хотелось, чтобы Имперская Тень испытывал свои чары на Браун, не ощущая привязанности к ее двойнику. Теперь Скорцени переживал то волнение, которое знакомо режиссеру, решившемуся выпустить на сцену в одной из заглавных ролей неоперившегося новичка. И когда Имперская Тень, наконец, явил свой лик подлунному миру – облегченно вздохнул.

Зомбарт вышел из здания один. Однако Скорцени это не встревожило. Фюрер – тот, настоящий фюрер – никогда не допускал, чтобы рейхсналожница выходила провожать его. Считал, что ей это не положено ни по чисто житейской логике, ни по протоколу.

Несколько минут Имперская Тень стоял, запрокинув голову и подставив лицо лунному сиянию. Руки он раскинул так, словно собирался взлететь или, наоборот, метнуться с горного плато в ущелье. Поняв, что в конечном итоге ему не суждено ни то, ни другое, Скорцени вышел из караулки и направился к нему.

– Вы слишком задержались, мой фюрер.

Зомбарт оглянулся на вход: не появилась ли Ева.

– Не мог же я просто так взять и уйти.

– Что вы имеете в виду?

– А то, что я слишком редко появляюсь здесь.

– Мне понятны ваши переживания, – саркастически произнес Скорцени.

– Напрасно вы так… Сами втравили меня в эту авантюру.

– Прекрасную авантюру, дьявол меня расстреляй! Мне остается лишь завидовать вам. Ну что она?.. Вы убеждены, что у фрейлейн Браун не возникло никаких подозрений?

Имперская Тень замялся, прошелся перед Скорцени взад и вперед.

– Сомнения, возможно, и возникли. Но она не демонстрировала их. К тому же сыграл я по-настоящему, – в Зомбарте явно взыграло самолюбие актера. – Блестяще. Как никогда.

Скорцени снисходительно улыбнулся.

– Сейчас увидим. Стойте здесь, в разговор с фон Кефлахом не вступайте. Мне понадобится несколько минут, чтобы нанести прощальный визит вежливости фрейлейн Браун.

– Это ваше право, – с легкой досадой «разрешил» лжефюрер, отлично понимая, что обер-диверсант пытается инспектировать последствия его рандеву с рейхсналожницей.

Ева Браун сидела в том же кресле, в котором еще недавно ютился «фюрер». Она чувствовала себя совершенно опустошенной. Столько времени ждать появления Адольфа, появления «своего мужчины», чтобы все завершилось двумя часами какого-то странного разговора ни о чем, во время которого фюрер вел себя так, словно пребывал в состоянии полупрострации! Он почти не реагировал на проявление ее чувств. При попытке притронуться кончиками пальцев к его затылку встрепенулся так, словно почувствовал прикосновение змеи. На все уговоры остаться до утра реагировал каким-то невнятным бормотанием, которое, конечно, можно было бы воспринимать и как оправдание, если бы оно не казалось столь оскорбительным.

Что ей теперь делать? Как вести себя? Может, попросту взять и оставить «Бергхоф»? Уйти, бежать. Забиться в какую-то горную деревушку и уже никогда не возвращаться в ставку фюрера – ни в одну из его ставок. Не поддаваясь ни на какие уговоры Адольфа, ни на какие угрозы со стороны его окружения.

«Но если ты решишься на это, они тотчас же убьют тебя, – укротила свой нрав Ева. – Стоит тебе хотя бы попытаться самовольно оставить “Бергхоф”, как это закончится арестом и концлагерем, а то и “случайной” гибелью. Но лучше уж умереть. Разве сама ты не пыталась совершить самоубийство?»