Доктор Шлипхаке был натурой серьезной. Эта серьезность и привела его к музыке Вагнера. В чем состоит задача подобного искусства чрезвычайной ситуации? Оно напоминает человеку о временной безграничности его ответственности (благодаря приезду в Байрёйт, благодаря переживанию музыкальных произведений, а также благодаря прогулкам между спектаклями, даже благодаря тому факту, что приехавший не может ускользнуть от провинциального города иначе как УХОДЯ В СЕБЯ). Человек, переживающий байрёйтский фестиваль, становится чужд повседневности, иллюзорной «реальности». Он встречается с самим собой, причем в том образе, каким он обладал в доисторическом состоянии и который он носит в себе всю жизнь, даже если он об этом не знает. Это силы, превосходящие «Я». Часть этих сил отдельный человек может отдавать обществу как целому, полагает Шлипхаке. При таком подходе сценическая работа — не развлечение и не концерт по заявкам. Валькирии — не артистки развлекательного жанра.

Труппа, доверенная Шлипхаке, состояла из легкомысленных людей, набранных на Лейпцигском радио и в театрах Тюрингии. Самым талантливым в этой компании был осветитель. Набивавшаяся в 10 километрах от фронта на вечерние представления солдатня была публикой искушенной в развлечениях, она понимала толк в том, как средствами искусства можно «создать ощущение субботнего вечера довоенного времени». «Чувство повседневности не равнозначно беззаботности». Шлипхаке верил в такие сентенции, но они были плохой исходной позицией для успешных театральных вечеров в тех местах.

Поэтому Шлипхаке, занимавшемуся актерской работой, приходилось держать свои суждения при себе и обходиться НАЛИЧНЫМИ СРЕДСТВАМИ. Это казалось ему предательством собственных идеалов. Способность «строить хорошую мину при безобразной игре» питалась в его случае твердым убеждением, что ему еще во время войны удастся добиться серьезной работы.

Он полагал, что ему поможет война как ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СИТУАЦИИ, к серьезности которой искусство уже ничего не может добавить[70]. Ведь в качестве выражения нормального состояния общества, считал он, искусство мало на что способно. Искусство обращается к искусствам. Оно трудится на нивах внутри человека, которые можно обозначить не иначе как понятием «искусно созданных». В отношении этого богатства, заложенного в роде человеческом, к этому седалищу искусства не существует дилетантской точки зрения. Ошибочно полагать, говорил Шлипхаке, будто глухие — это особая разновидность слышащих людей[71].

Прежде чем Шлипхаке начал мало-помалу приближаться к своей цели — его страсть уже начинала вызывать доверие, — фронтовой театр оказался захваченным частями Красной армии. Что толку было членам труппы переодеваться? Что толку распределять роли? Что Шлипхаке, командир, выдавал себя за осветителя, а снабженец, унтер-офицер Рафферт — за командира? Что молодых актрис пытались превратить в толстых, пожилых женщин? Они надеялись таким образом обезопаситься от врага, взявшего их как культурную добычу. Автобусы и грузовики труппы под конвоем отправились вглубь позиций, к штабам Красной армии. Они должны были устраивать развлекательные вечера, побольше музыки и никаких немецких слов. Дальше их путь лежал к оборонным предприятиям на Урале, где они продолжили выступления. В конце концов их разместили в столице Киргизии.

Маскировка оказалась ловушкой, унтер-офицер Рафферт не был командиром, по натуре он был торгашом. Театральная труппа превратилась в подобие борделя для старших чинов местного гарнизона (сексуальное обслуживание как продолжение развлечения другими средствами). «Осветителю» Шлипхаке не оставалось ничего другого, как заниматься разучиванием музыки: нелепых опереточных мелодий и модных песенок. Отбор нот, пение и репетиции — все шло серьезно. Повседневностью это не было, беззаботность торжествовала.

Однако вскоре бродячую труппу властно потянуло «домой». Как в горячке сменяющих друг друга дней, в развлекательном угаре балаганных вечеров возникает столь сильное чувство? И это при том, что некоторые областные центры советской империи делали труппе соблазнительные предложения? Было немало мест, готовых украсить себя, приняв на постоянное жительство фронтовой театр. Подобно древнегреческим солдатам, оказавшимся в Персии, этим людям оставалось только выбрать себе родину. У озера, в лесном краю, в зеленой долине Памира, в привилегированных областях государственного финансирования?

Нет! Они искали и нашли путь через границу. Они пересекли Анатолию, смогли переправиться через Босфор; вместо паспорта и денег они предъявляли туркам и курдам удивительные представления с опереточной музыкой, в том числе и с мелодиями Жака Оффенбаха. От Мраморного моря через Италию их путь лежал на территорию бывшего рейха. Там их никто не ждал.

В родные края, ставшие теперь советской зоной оккупации, им возвращаться не хотелось; там они менее всего могли бы объяснить свою ситуацию. Они выступали со своим репертуаром в западной части, в Бад Хомбурге и трактирах близлежащих деревень, побаиваясь приближавшейся зимы. Некоторые из их чиненых-перечиненых машин все еще двигались, они прихватили с собой двух механиков с Кавказа. Их странствия («каждый человек носит с собой свои воспоминания, как багаж») изолировали их от окружения, не давали им расслабиться в чужой местности с родным языком, «они были как пришельцы с другой планеты». Они несли с собой, как это осмысливал Шлипхаке, бывший их вожатым на всем пути, чужое время, словно сильный запах (запах плена, обратного пути на родину). Их длинный путь, говорил им Шлипхаке, был достижением искусства, как фокус. Именно то, что они совершили как легкомысленные натуры, и отвечало назначению искусства. Время своего западногерманского пребывания артисты не желали признавать ни БУДУЩИМ, ни РЕАЛЬНЫМ, оно было ПЕРЕЖИВАЕМЫМ. И так труппа сплоченно держалась вместе. Они играли и пели не только Миллёкера, Иоганна Штрауса, Франца Легара и Кюннеке, питомцы Шлипхаке включили в свою программу попурри из произведений Чайковского, декламацию стихов Пушкина и кое-что из песенной русско-славянской традиции[72].

Публика, их слушавшая, гарантированно (как при приеме сильного лекарства) впадала в уныние, поэтому из этого прекрасного настроения, в котором никак не следует возвращаться домой, в конце вечера ее надо было выводить лихими оптимистичными песнями (чаще всего «Графиня Марица» и «Откуда б кум ты ни был»). Так маленькая компания продолжала держаться вместе, переехав через два года в окрестности Касселя, где ее поставили на довольствие, включив в список театров Северного Гессена.

VI

Статус отношений с госпожой Р. неясен