– Тихие как мыши. – Мин-Мин продолжает одним глазом посматривать на голографическую проекцию и смеется, когда алый пытается добраться до верхнего шкафчика в кухне, чтобы достать виски, спрятанный от него соседями по квартире. – Это какое-то расистское дерьмо, – говорит Мин-Мин. – Вовсе не все алые алкоголики. – (От ее кофе тянет запахом виски.) – Безъязыкий снова явился с супружеским визитом.

Я смотрю в коридор и вижу старого черного; он сидит, скрестив ноги, и смотрит в одну из камер.

– И часто он так?

– Каждый день.

Наша коллекция «сбежавших заключенных» – это пестрый ассортимент дьяволов. Все десять – венерианцы. Половину из них упыри выследили и задержали лично за последние десять лет. Кажется кощунством, что именно мы освободили их. Я чувствую молчаливую злость упырей в столовой, в спортзале, даже просто пересекаясь с ними в коридоре. Это злость не на меня и не на нашу миссию, а словно бы на какую-то грандиозную шутку, которую играет с нами жизнь. Мы идем по кругу и видим все те же лица, все те же корабли, все те же сражения. Снова и снова. Круг за кругом. Именно поэтому мне необходимо убить человека, стоящего на оси этого цикла, вокруг которой все вращается.

Безъязыкий сидит на полу коридора; собака начальника тюрьмы спит у него на коленях. Он смотрит через одностороннее стекло, как Аполлоний играет на призрачной скрипке. Пожилой черный коротко подстригся и превратил свою бороду в симпатичную эспаньолку. Он выглядит совершенно другим человеком, утонченным даже в военной форме. При нашем приближении собака просыпается, рычит и затихает лишь после того, как Безъязыкий чешет ее за ухом.

Аполлоний обнажен. Одежда аккуратно сложена на полу. Он покачивается в тусклом освещении камеры, играя на своем призрачном инструменте. Золотые волосы струятся по плечам, глаза закрыты, на лице маска сосредоточенности, словно у монаха. Эта картина беспокоит меня. На выбритом участке его головы – повязка после проведенной Улиткой операции.

Я хочу, чтобы он умер. Исчез навсегда. Он убил двоих людей, которых я любил, и еще одного мучил в детстве. От мысли о том, чтобы освободить его, меня тянет блевать.

– Тебе нравится этот злой скрипач, Безъязыкий? – спрашивает Севро.

Черный смотрит на нас снизу вверх темными глазами и качает головой. Он изображает игру на скрипке, потом показывает татуировку на своем предплечье, изображающую старика с длинной бородой и арфой в руках. Это скандинавский бог музыки – Браги.

– Он настолько хорош? – удивляюсь я.

Безъязыкий кивает. Он стучит пальцем себе по уху, потом по сердцу, словно говоря, что хочет снова услышать игру Аполлония.

– Без вариантов, – говорит Севро.

Безъязыкий опять кивает, принимая это к сведению, и встает, чтобы оставить нас наедине с Аполлонием.

Я смотрю ему вслед и думаю, что бы он сказал, будь у него язык. Он самый необычный из всех черных, которых я встречал. Движения его изящны, поведение интеллигентно, и складывается ощущение, что он привык к прекрасному. Он быстро сделался любимцем моей стаи благодаря таланту повара. Если кормить людей хорошо, они не задают вопросов. Но я начинаю подозревать, что в истории о том, как он оказался в камере на уровне «омега», кроется нечто большее, чем просто дурной характер начальника тюрьмы.

– Какого хрена он постоянно раздевается? – бормочет Севро, и я снова возвращаюсь мыслями к Аполлонию. – Не тормози, давай покончим с этим.

Я отключаю непрозрачность стекла со стороны Аполлония, чтобы он мог видеть нас в полутемном коридоре. Он заканчивает исполнение опуса. Покачивание, взлет крещендо и затем медленный беззвучный финал. Потом он откидывается назад и смотрит на нас с веселой улыбкой.

– Вам понравилась моя соната? – спрашивает он, не ожидая ответа. – Паганини прославлен как великий скрипач-виртуоз пятипалого периода. Ну, до появления Виренды, конечно. Но из чисто орфического трансцендентального ригоризма я давно утверждаю, что настоящий мастер должен попытаться сыграть вариации Эрнста на тему «Последней розы лета». Флажолеты и пиццикато для левой руки достаточно просты, но вот арпеджио – титаническая работа.

– Понятия не имею, что все это означает, – говорит Севро.

– Жаль, что у тебя такой ограниченный кругозор.

– Тебе до смерти хочется рассказать нам, когда ты впервые это сыграл, да? Я знаю, вы, ребята, не можете удержаться, чтобы не похвастаться, – бормочет Севро. – Ну, давай. Удиви нас, Рат.

– Я освоил исполнение этой сонаты в двенадцать лет.

– В двенадцать? Быть не может! – Севро хлопает в ладоши. – Какой гений! Жнец, ты был в курсе, что у нас на борту псих-виртуоз?

– Понятия не имел.

– Мастерство музыки – само по себе награда, – говорит Аполлоний. – Процесс, посредством которого исполнитель может породниться сердцем с мастерами прошлого. Вы не знаете этого труда, не способны вынести его и потому никогда не изведаете награды за его понимание. – Он подается вперед, сощурившись. – Но сделайте одолжение, не воспринимайте это всерьез, если не можете понять. Искусство пережило монголов. Готов поспорить, оно переживет и вас.

– Насколько я слышал, тебя вряд ли можно назвать покровителем искусств, – говорю я. – Ты сломал скрипку Тактуса, когда он был ребенком. Не слишком уважительно с твоей стороны.

– В семейных отношениях всегда много нюансов. Могу ли я понять твои взаимоотношения с братом? – Он осторожно выдергивает несколько волосков и связывает буйную гриву в хвост. – Вы вытащили меня из моей клетки лишь для того, чтобы посадить в другую? Жестокая ирония для человека, гордящегося тем, что разрывает цепи.

– Мне не кажется, что твой номер в Дипгрейве был похож на клетку, – говорю я. – Ты неплохо устроился.

– Там было не так сурово, как в вашей тюрьме, признаю. – Он меняет тему: – Шакал был довольно противоречивым созданием, преисполненным боли, так ведь? Как и его сестра.

– Тебе повезло, что мы не выбросили тебя в космос после всего того, что ты сделал, – усмехается Севро. – Но поговорим о Виргинии еще. Продолжай. Посмотрим, насколько хорошо твоя скрипка звучит в вакууме.

Аполлоний вздыхает:

– Любезные мои, пускай мы враги, но давайте не будем притворяться, будто мы стая троглодитов, воюющих за огонь. Мы сложноорганизованные существа, сошедшиеся в конфликте на согласованных условиях тотальной войны.

– Ты не сложноорганизованный. Ты чудовище в человеческом обличье, – говорит Севро. – Ты варил людей заживо.

– Людей заживо варил мой брат. Я воин. Не палач.

– Твой брат, ты – какая разница?

Севро смотрит на Аполлония и видит в нем всех тех, кто причинял ему боль в течение многих лет. Он всю свою жизнь страдал от таких, как Аполлоний.

Однажды он простил мне Кассия, поскольку знал: надежда нашего восстания держится на хрупкой вере