У дома графа стояли двое жандармов, поблизости патрулировали полицейские.

И тем не менее, несмотря на совсем недавние террористические акты, никто из охранявших не заинтересовался подозрительным типом, разгуливающим у дома Диктатора (я прочел в «Новом времени» его описание: «оборванный, грязно одетый молодой человек»). Как они могли не заметить такого подозрительного молодчика, слонявшегося, как было написано, «целый час возле дома»? Думаю, и сам боевой генерал, конечно, не мог не отметить странную слепоту охраны…

Так что я понял: Кириллов, то бишь Победоносцев и оппозиционная партия, в отличие от Наследника очень не хотели чужака.

Лорис, к восторгу Цесаревича, распорядился сей же час без всякого суда, как принято на войне, повесить покушавшегося…

Но (как с возмущением поведала мне Цесаревна) нерешительный Император велел действовать по закону. Впрочем, по новому военному законодательству все делалось не намного дольше – в двадцать четыре часа. Следствие закончили вечером, уже утром состоялся суд, днем стрелявшего должны были везти на виселицу.

При дворе рассказывали, что тотчас после покушения к Лорису пришел писатель Всеволод Гаршин. Он сражался добровольцем на той же Балканской войне, где прославился Лорис… И Гаршин умолял простить стрелявшего! Говорил, что несчастный явно ненормален и его прощение «все спасет!».

Все это изумленный Лорис пересказал Цесаревичу. Оба решили, что ненормален сам Гаршин… Но что-то Лориса все-таки задело. Он успокоился окончательно, только узнав, что писатель и вправду сидел в «желтом доме».

А ведь Гаршин говорил то, что должна была говорить церковь – человек не может отнимать не принадлежащее ему. Наша жизнь дарована нам Господом, и только он вправе отнять… Но церковь молчала.

Я часто думаю: если бы тогда поверили «сумасшедшему» и простили стрелявшего? Ох каким ударом это стало бы для моих «друзей». Как сказала мне потом Сонечка: «Это было бы ужасно. Это родило бы иллюзии».

Удивительные люди мои «друзья» – чем хуже вокруг, тем лучше для дела Революции!

Покушавшегося казнили рано утром. Я решил присутствовать, потому что догадывался, кого я там увижу…

Стояла слякотная, мокрая петербургская погода. Дул пронизывающий до костей ветер. Прийти на площадь в такую погоду можно, только если тебя казнят… Как впоследствии писал поэт: «Восемь месяцев зима, вместо фиников – морошка. Холод, слизь, дожди и тьма – так и тянет из окошка…»

И тут я вдруг подумал, что, возможно, мне придется в такое же утро смотреть на казнь моих друзей… Сонечка с ее детским личиком и… веревка на шейке… А может быть, я сам с плахи буду глазеть на выродков, пришедших глазеть на меня! Нет! Нет!

Я приехал на плац, когда его уже привезли. Народу собралось много.

Преступник был высок ростом, узколицый. Он старательно кланялся на все стороны. Думаю, он придумал это еще в мечтах, когда готовил свой выстрел. Так, рассказывали, вел себя Пугачев. Неужто стоило отдать свою жизнь, чтобы выйти на этот эшафот как на сцену – на потеху тупой толпе?! На него надели балахон. И узкое лицо исчезло под белым башлыком.

И тогда в толпе я увидел того, кого так искал глазами! Федор Михайлович!

Я стоял в двух шагах от него, но он меня не замечал… Он ничего вокруг не замечал. Он будто вцепился взглядом в эшафот… Ну, конечно же – смотрел на будущего Алешу Карамазова. И еще на себя – тридцать лет назад.

И в этот момент… Вот чего я ждал – она!

Она пробиралась к нему через толпу. На людях по-настоящему понимаешь, как хороша женщина… Все миленькие женские личики разом стали заурядными. Как же она удивительно прекрасна – гордое красотой лицо и две столь знакомые мне бездны – огромные очи под пуховым оренбургским платком… Она сбросила платок – копна иссиня-черных блестящих волос рассыпалась по плечам.

Заметила меня, точнее, отметила – скользнула равнодушным взглядом.

И вот уже встала рядом с ним. И я услышал его глухой голос:

– Милая госпожа Корба, это ужасное зрелище…

Я ушел с площади.

…В газетах потом прочел, что этот сумасшедший террорист, когда его везли на казнь, все просил одеть его потеплее, потому что «легко простужается и боится заболеть (!)».

Через несколько дней я был в Аничковом, когда туда пришел высокий красивый молодой человек – второй сын Великого князя Константина Николаевича, Константин Константинович (он потом стал очень известным поэтом, публиковавшимся под псевдонимом К. Р.).

Заговорили о прошедшей казни. Цесаревич слушал насмешливо – он не любит семью Константиновичей и не выносит «дрянных либеральных разговорчиков».

Но вскоре он стал куда внимательнее. Так бывает всегда, когда говорят о Боге…

Константин Константинович сообщил, что с изумлением узнал, будто писатель Достоевский ходил смотреть на казнь. Он потом беседовал с Достоевским, и тот великолепно объяснил, почему преступник озирался по сторонам и казался равнодушным к смерти. Федор Михайлович сказал, что в такие минуты человек старается отогнать мысль о гибели. Но чем ближе к концу, тем неотвязнее и мучительнее становится ожидание неминуемого, особенно страшного для атеистов. Ведь для них смерть – конец всего. Но и верующих ужасает предстоящая боль, предсмертные страдания! А главное – страшит переход в другой неизвестный образ.

– Все-таки я не понимаю, как мы терпим существование публичной казни, – подвел итог Константин Константинович. Он довольно страстно говорил о том, какое это ужасное и, главное, языческое, противное христианству зрелище, и потому публичную казнь следует непременно отменить.

В конце беседы Цесаревич сосредоточился, набычился – так бывает всегда, когда он начинает о чем-то напряженно думать. И уж если мысль созреет в его медленном мозгу – не выбить её никакими силами.

Забегая вперед, скажу, что, став царем, публичную казнь он отменит.

Вчера приехал Победоносцев – теперь нечастый гость в Аничковом.

Цесаревич избегает прежних встреч с ним с глазу на глаз в кабинете. Разговаривали в Зимнем саду. Присутствовали Цесаревна, я и Черевин.

Наследник сказал Победоносцеву примирительно:

– Генерал часто повторяет ваши мысли, он ценит вас очень высоко.

– И потому со мной не советуется, – усмехнулся Победоносцев и обратился к Черевину: – Покажи-ка мне, голубчик, чем нас потчует новая метла…

Черевин тотчас протянул заготовленную бумагу. Это был проект воззвания Лориса к жителям столицы, наделавшего много шуму. Победоносцев саркастически прочел вслух: «Угрозами и подмётными письмами проповедовавшие свободу наши нигилисты вознамерились угнетать свободу тех, кто исполняет свои обязанности… Ратуя за принципы своей личной неприкосновенности, они не гнушаются прибегать к убийствам из-за угла. И правительство призывает к себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло террора…»