В лесах у Сенара, недалеко от Шуази, живет одна женщина, незнатного происхождения и с неудачным именем Пуасон – Рыбка; правда, сейчас она замужем за неким графом д’Этиолем. Многие называют ее мадам д’Этуаль – Звезда, потому что, как поговаривают, она и есть звезда, под стать имени. Я называю ее Рыбкой, но слышала, что на рыбу эта особа совсем не похожа, – по всей видимости, она невероятная красавица. Когда король охотится в Сенаре, выезжает и она, в надежде встретить короля. Она очень красиво смотрится в своей маленькой, чуть больше тыквы, карете пастельных тонов. Она сама управляет каретой, и одежда ее в тон синим и абрикосовым лентам, вплетенным в конскую гриву.

И теперь мне приходится ездить с Людовиком, когда он отправляется на охоту. Мне есть чем заняться, но, к несчастью, я должна быть рядом с королем. Многие при дворе шутят, что маленькая звездочка из леса будет следующей добычей короля.

Этим летом мы встречали ее дважды, всегда такую прелестную и очаровательную. И невероятно женственную, хотя она сама управляет каретой. Я бы хотела выдворить ее подальше от Сенара, но супруг ее такая мелкая сошка, что вокруг него даже скандал невозможно поднять. Ришелье заверяет меня, что опасности нет; у короля никогда не было любовницы из буржуазии и никогда не будет, но он ничуть не развеивает мои страхи, когда сам начинает пространно восхищаться грациозностью, огромными серыми глазами и красивыми руками Рыбки.

– Вы говорите так, как будто сами в нее влюблены, – сержусь я.

– Она – ангел, в нее не влюблен только маркиз де Тибувиль, – заверяет меня Ришелье с озорной улыбкой.

Слабое утешение.

В последнее время мне кажется, что король заскучал. Всего лишь предчувствие, едва заметное ослабление интереса ко мне. Может, чуть дольше длится пауза перед тем, как улыбнуться и подойти, когда я маню его своими прелестями. Поцелуй, который иногда кажется долгом, а не удовольствием; маятник, качнувшийся чуть в другую сторону – совсем чуть-чуть – от страсти к безразличию. Ничего явного, но чувства мои так обострены, что я замечаю малейшие перемены в короле. И они становятся моими самыми большими тревогами.

Людовик начинает скучать, а он терпеть не может скуку. И это естественно: когда у тебя есть все, скука означает, что у тебя нет ничего. Мы вместе почти год, и я уверена, что за это время доставила ему больше плотских удовольствий, чем он переживал с милой Луизой или грубой Полиной. И все же. Мужчины, как известно, хотят одного, но всякий раз от другой.

Стоит поучиться у Полины, но я пойду даже дальше.

* * *

Мы в Шуази. Наслаждаемся тут последними лучами осеннего солнышка перед затяжной зимой, неделей свежей черной смородины и полуночным катанием на лодках. Кутаясь в собольи накидки от свежего ветра, любуемся похожими на светлячков фонарями, плывущими по реке.

Уже поздно, и в гостиной остались только я, Диана и король, остальные уже давно удалились, а мы остались. Король повеселел от выпитого, что уж говорить о Диане. Только я трезва, хотя, судя по моим манерам, можно подумать, что мы все хорошо навеселе.

Мне нравится Диана, я даже люблю ее и не могла бы пожелать себе лучшей компаньонки, ибо уверена в ее бесконечной преданности. К тому же она не слишком привлекательна. Одна она бы никогда короля не заинтересовала. Но я не предлагаю ей оставаться одной.

Я устраиваюсь на диване, где сидит Диана, обнимаю ее и целую в щеку. Она смеется. Я улыбаюсь королю. Людовик удивленно поднимает брови, едва заметно, что может означать и упрек, и вопрос. Я в свою очередь тоже изгибаю бровь: очередной вопрос или, возможно, приглашение. Нельзя, чтобы это предложение исходило от меня, я могу только поощрить, как только он осознает свое желание. Я вытаскиваю из волос Дианы несколько шпилек, смахиваю пудру. Она встряхивает головой, и волосы падают вниз.

– Марианна, что ты делаешь? – удивляется она. – Хочешь, чтобы я походила на лошадь? Или на простолюдинку? – Она тянет за свой длинный локон и стряхивает с него остатки свалявшейся пудры, потом сосредоточивается на пятне от вина на юбке.

– Король хочет посмотреть на твои волосы. – Людовик не просил этого (с чего бы вдруг?), но он и не возражает и сейчас смотрит на нас подозрительным, исполненным ожидания взглядом, губы застыли в полуулыбке. Он похож на собаку, ожидающую косточку.

– Не уверена, что королю это понравится, – кокетничает Диана и смеется.

Я тоже смеюсь, делаю вид, что потягиваю шампанское.

– У тебя красивые волосы. – Я зарываюсь в них и обнаруживаю старые, месячной давности остатки пудры, в нос мне ударяет вонь. Бог мой, неужели правда то, что болтают? Что она мылась только в Париже? Людовик очень привередливый мужчина, но ни одна собака не в силах отказаться от косточки. И неважно, красивая она или нет. Хорошо ли пахнет.

А если две косточки? И одновременно? Никогда!

– Красивые волосы, – соглашается Людовик, когда я поднимаю голову, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Голос у него низкий, медовый, и кажется, что доносится он откуда-то издалека.

– Она красавица, как и я. В конце концов, мы же сестры. – В голосе моем приглашение, которое Людовик не может истолковать двояко.

Он чуть подается вперед, как обычно поступает, когда возбужден, сжимает свой член в бриджах. Я наклоняюсь и целую пышную грудь Дианы, ощущаю на губах под маслом герани привкус затхлого пота. Я должна серьезно с ней поговорить, решаю я, а она смеется. Король встает, подходит к нам. Она должна чаще купаться. Если не для меня, то по крайней мере для него.

Замок Шуази

Октябрь 1743года

О Святая Дева Мария, Святая Дева Мария, Святая Дева Мария! Я согрешила. Я иду на утреннюю службу, потом на вечернюю, но не нахожу там прощения. Я расхаживаю по своей спальне, кричу, чтобы служанки оставили меня в покое. Ложусь на кровать и плачу в ожидании, что меня настигнет кара Господня. А потом понимаю, что, пока я лежу, Господь не может меня наказать, поэтому я встаю, но ноги подкашиваются, и я, испуганная, падаю на пол.

Я и раньше грешила, но по мелочам. Остряки шутят, что мораль – это удел плебейской буржуазии и то, что повсюду считается грехом, здесь, в Версале, не более чем маленькая провинность, окаянство. «Окаянство» – смешное слово. Я не знала точно, что оно означает, пока не попала в Версаль. Но вчера вечером я повела себя как окаянная, пусть и с самим королем. Это грех, смертельный грех, и, конечно же, я буду за него наказана.

Между службами я делюсь своими страхами с Марианной.

– Единственное, чего нужно бояться, – это твоего длинного языка, – шипит она. – Хватит бояться. Господь не может заглянуть в покои короля. Они же хорошо охраняются! Туда никого не впускают!

Мне кажется, что это не так, но, как обычно, я не нахожу что ответить. Если провинность – это маленький грех, что же тогда грех большой? Окаянство? Похоже на что-то большое и ужасное!