– Могут возникнуть трудности. Вы же понимаете, мы на пороге войны.

– М-м-м…

«Война – это игры для мужчин и мальчиков, – говорю я про себя. – Что в ней хорошего?» Я поправляю волосы и восхищаюсь яркими бабочками. Они отлично подойдут к моему розовому вечернему платью. Мне следовало пошить несколько серебристых платьев, с легким сожалением думаю я.

– Красиво. – Кивнув, я отпускаю Дажа. Парикмахер кланяется и удаляется со своими инструментами.

– И еще одно, Марианна, – говорит Ришелье, доедая последний ломтик ананаса.

Эту волну куплетиков и памфлетов, которыми, словно апрельскими ливнями, подпитывается каждый скандал, не остановить. Откуда они берутся? Кто-то говорит… многие болтают… что они рождаются при дворе, идут от Морпа, Шаролэ, Марвиля. Любой может оказаться моим врагом. А может быть, каждый здесь – мой враг. Ришелье читает еще один:

Господи, «другие сестры пострашней»! Я сухо усмехаюсь. Как ни смешно, но это правда.

Ришелье откланивается, и Леона входит с кремовым платьем. Я еще раз перечитываю куплет. «Другие сестры пострашней!» Пока я одеваюсь, ко мне приходят воспоминания о свадьбе Луизы; она была такой юной тогда… мы все были юными. Мы впятером в детской. Луиза в серебристом свадебном платье, остальные в похожих платьях из желтого муслина. Мы обнялись и поклялись, что никогда не расстанемся друг с другом. А теперь посмотрите на нас. Полина мертва. Луиза в изгнании. Мы с Гортензией почти не общаемся. По крайней мере Диане я могу доверять.

Я задумываюсь.

С какого момента все пошло не так? Правильно ли задан вопрос? Несколько недель после того, как я выдворила Луизу, она иногда непрошено вторгалась в мои мысли, и у меня возникала странная слабость, но потом я встречалась с королем – и все мои тревоги улетучивались. Я поступила правильно, и теперь, по прошествии нескольких месяцев, я все меньше и меньше думаю о ней. Никогда не сожалею.

Одевшись, я сижу у окна, баюкаю Мари-Одри, зарываюсь в ее шелковистую шерсть. Мне необходимо немного времени, чтобы подготовиться к выходу в свет. Нет, я нуждаюсь в большем: мне необходимы выдержка, смелость, ум и дипломатия. И много чего еще.

Время. Я неохотно встаю. Сначала в церковь. Потом надо повидаться с королем. Бабочки – это хорошо придумано. «Бабочкой» он ласково называет мою промежность, а теперь я ношу их в своих волосах, они машут крыльями всякий раз, когда я поворачиваю голову, чтобы напоминать ему весь день о том, что ждет его ночью.

Идеально.

«Другие сестры пострашней…» Господи, да это меня стоит бояться.

Улица Сен-Тома-дю-Лувр, Париж

Сентябрь 1743 года

Сейчас я живу в скромном доме, на противоположном берегу реки, вдали от блеска Версаля и пышных особняков знати. Его мне предоставил король, и я знаю, что он никогда полностью не смог бы вычеркнуть меня из жизни. Живу я просто, непритязательно, без всяческих удобств. Кареты у меня нет, и я редко навещаю знакомых из моей прошлой жизни. Жакоб, моя милая, преданная Жакоб, остается со мной, и я знаю, как мне повезло, что у меня есть такой друг.

Впервые в жизни я понимаю, кто я есть, и точно знаю, кем не являюсь. Ничего особенного во мне нет. Только потому, что я была рождена в семье аристократа, я полагала… нет, я точно знала, что я лучше остальных. Как же я ошибалась!

Я никогда не ведала, как живут бедные люди. Наши слуги были невидимками. Они не заслуживали ни нашей жалости, ни нашего участия, они работали на нас и только благодаря нашей милости вообще выжили. Нас учили, что все, кто незнатен, не совсем люди и что их судьба совершенно нас не касается. Разумеется, нужно проявлять милосердие, но только из чувства долга, но мы вольны, как птицы, не замечать страдания вокруг нас.

Мне кажется, что, кроме слуг, я никогда не встречала других бедняков. Даже в детстве, когда мы выходили из детской прогуляться вдоль Сены или насладиться красотами садов Тюильри. Зелия и наши слуги, словно щит, защищали нас от попрошаек и оборванцев. Помню, я как-то увидела маленького ребенка, девочку, лежащую на обочине дороги, почти голую. На улице было холодно, но у нее не было ни туфель, ни накидки. Я спросила у Зелии, почему эта девочка лежит здесь, почему она не греется у огня. Зелия ответила, что у нищих кожа толще, чем у нас, и боли они не ощущают, а девочка лежит вот так, потому что ей просто лень подняться.

Обман, везде обман. Мы все одинаковы: у всех такие же ноги, руки и кожа. Боль, которую мы ощущаем, не утихает благодаря титулам или богатству.

Я стараюсь жить как можно проще. Ко мне иногда наведываются гости, но, если честно, мне неинтересно то, что они могут рассказать. Жизнь у них такая маленькая, такая мелкая. Фальшивая. Одежда, еда, развлечения – кто и кому сказал, что это имеет хоть какое-то значение? Кто-то выиграл в карты, кому-то улыбнулся король… Сейчас я думаю о прошлой жизни с отвращением. Чувствую только досаду, когда встречаю придворного в шубе, на которую можно было бы весь год кормить целую семью, или даму со свежими розами в волосах, за каждую из которых можно было бы накормить десятерых. Как они могут быть настолько слепы?

Я согрешила с Людовиком, но этот грех – прелюбодеяние – не настоящий грех. Нет, настоящий грех – это то невежество, в котором я жила, грех – моя невнимательность к страданиям своих ближних. И поэтому я решаюсь посвятить всю оставшуюся жизнь беднякам, сделать их жизнь на этой земле чуть-чуть лучше, чуть добрее, чуть мягче. Не буду я уходить в монастырь, ибо верю, что смогу принести больше пользы здесь, чем за толстыми монастырскими стенами.

Входит Жакоб с моей накидкой такого же коричневого цвета, как та, которую я когда-то носила, отправляясь на тайные свидания с королем. Сейчас я ношу ее не из-за ностальгии, а в качестве напоминания о тех греховных временах. Я даже раздумываю над тем, чтобы носить власяницу, поскольку во мне растет потребность даже физически напоминать себе о том, как неправильно я жила и как велико должно быть наказание.

– Сегодня дождь, мадам, – говорит Жакоб, завязывая на мне накидку. – А Мари сказала, что мясник принес обещанные почки, она уверена, что сможет испечь вкусный пирог.

– А кости прислал? – обеспокоилась я.

– Разумеется, мадам. И добавил еще пару фунтов жира. Добрый он человек.

– Пусть Мари все отошлет в лечебницу Сен-Мишель.

– Хорошо, хорошо.

Мы медленно бредем по улице, нас преследует мелкий дождик, пока мы идем к церкви. Сюда, в Сен-Эсташ, я прихожу каждое утро, часто бываю и по вечерам. Устраиваюсь на свою любимую скамью. Для меня потертая деревянная дубовая скамья как знакомая подушка. Я дома, в душе царит покой.