На Релках, как и везде в послевоенной стране, люди жили в основном бедно, как говорили, «от получки до получки». С той поры, сколько я себя помню, мама то и дело ходила занимать деньги по соседям. И они в свою очередь приходили по своим надобностям к нам. В те времена жили не таясь, все зная друг про друга и помогая при случае, чем могли. Так совместно и выживали. Но одно дело, когда идут к тебе, другое дело, когда занимаешь ты. Мне, например, это не нравилось. Думаю, не нравилось и моей маме. И однажды этим я вслух поделился с маминой подругой тетей Надей Мутиной.

– Я не буду жить так, как мои родители, – сказал я.

– А как же будешь ты жить? – поинтересовалась тетя Надя.

– Я не буду занимать деньги, – подумав, ответил я.

Когда ее муж Федор с моим отцом уезжали в тайгу на Бадан-завод заготавливать клепки для бочек, она, чтобы ей был не страшно одной, брала меня к себе. В ту пору у тети Нади еще не было детей, дом у них был большим, можно было готовить уроки не при свете жировика, а при керосиновой лампе. И спал я у нее на отдельной кровати. В ту пору, когда я пошел в школу, электричества на Релках еще не было, и по вечерам все совершалось вокруг керосиновой лампы. А если керосин заканчивался, то мама зажигала на блюдце промасленный жгут. И чадил он на весь дом. Перед сном дом проветривали, а утром, частенько в потемках, каждый искал свою одежду. Если к тому времени уже топилась печь, то мама открывала одну конфорку, и мерцающий над печкой огонь начинал прыгать по потолку, стенам, до неузнаваемости меняя наши лица.

Мама, когда я попросил у нее три рубля на билет в кукольный театр, который в кои-то разы приехал к нам в предместье и показывал в мылзаводском клубе сказку Ершова «Конек-Горбунок», вздохнув, пошла искать деньги по соседям.

После я возбужденно показывал дома, как летал по воздуху Конек-Горбунок, и уже засыпая, совсем неожиданно для себя добавил, что и я, как Конек-Горбунок, тоже летал во сне.

О том, что есть самолеты, я узнал с первого выхода на улицу. Прямо над нашим домом заходили на посадку самолеты, одни – на городской аэродром, другие – на заводской. А бывало, смотришь в окно: высоко за стеклом, оставляя за собой тонкий белый след, по своей надобности шли одинокие высотные самолеты. Местная ребятня, завидев летящую машину, начинала кричать: «Ароплан, ароплан, посади меня в карман!..»

Мечтая попасть в карман аэроплана, кричал и я, завидев железную птицу.

– Это ты, сынок, растешь, – улыбнулась мама, услышав мои рассказы о полетах во сне. – Я тоже летала, только это было давно.

Она сидела за швейной машинкой и вслух мечтала, вот бы сейчас выиграть по облигации сто тысяч рублей. Я спрашивал, что бы она сделала, если бы такой выигрыш случился. И тогда она давала волю своим мечтаниям. Но мне не нравилось, что, по ее словам, почти все деньги она раздала бы своим сестрам и братьям.

– Мама, а мы богатые или бедные? – спросил я ее.

– Мы? – Она внимательно посмотрела на меня. – Мы – как все. Но все в руках Господа нашего Иисуса Христа. Не мы одни такие.

Нет, так жили не все! Где-то в восьмом классе я зашел к своему другу Витьке Смирнову. Его отец работал директором «Скотоимпорта». И увидел, что у Витьки есть свой рабочий, накрытый стеклом стол, письменные принадлежности, рядом на стене книжные полки, этажерка, а на стене расписание уроков. И то, что у него была собственная кровать.

А мы мостились на одной кровати вчетвером, укладываясь спать валетом. И стол был один, на котором обедали, делали уроки и на котором мама постоянно что-то шила на машинке. Надо сказать, машинка была хорошей фирмы «Зингер». По-моему, это была самая ценная, конечно, не считая отцовского баяна, в доме вещь.

Перед тем, как мне пойти в школу, мама сшила мне штаны, да не одни, еще и утепленные из старой фуфайки, с обязательными лямочками через плечо, курточку, рубашку и даже брезентовую сумку. А на ноги купила маленькие кирзовые сапоги, которыми я очень гордился, считая, что в них я похожу на настоящего солдата. Тогда мне хотелось поскорее стать взрослым и обязательно стать военным. Но обновки не держались долго, одежда буквально горела на мне, то и дело являя миру дыры на коленях и на заду.

– Ну чего ты крутишься на одном месте, – вздыхала мама, накладывая очередную заплатку. Так с заплатами на коленях и других местах я и проучился десять лет.

Конечно, заплаты не появлялись сами по себе, в тех же школьных штанах я лазил по заборам, крышам, гонял по улице мяч. Бывало отец, починив протертую до дыр подошву валенок, смешно поднимая ноги, начинал показывать, как надо правильно ходить, чтобы обувь держалась дольше. Но его советы я помнил до первой ледяной катушки, по которой, разогнавшись, скользил, на подшитых резиной валенках, как на коньках.

На выпускной вечер мама купила мне черные шерстяные брюки. А сама пришла в школу из магазина, где работала уборщицей, в серенькой застиранной кофте и такой же серой юбке, как собралась на работу, в том и пришла, ее в буквальном смысле этого слова вытолкала в школу на мой выпускной вечер заведующая магазином Татьяна Тыкманова.

– Анна, иди, – сказала она. – Это и твой праздник – вырастить и выучить сына – не такое простое дело.

Меня хвалила со сцены наша классная, Елизавета Иннокентьевна. Говорила, что я хороший, способный и умный, а я сидел, сжавшись, и думал: «Уж это точно не про меня». Мама присела на лавку с краю, чуть отодвинувшись от остальных родителей, где посреди зала, напротив президиума, в праздничных нарядах расположились Смирновы, всем своим видом демонстрируя, что они здесь чуть ли не главные участники торжества.

После выпускного вечера мы с Витькой Смирновым и Володькой Саватеевым подадим документы в летное училище. Но поступлю только я. А тогда, на выпускном вечере, мама, забрав у меня аттестат зрелости, поцеловала меня и незаметно ушла. О чем думала она тогда? В тот день, когда для меня прозвучал последний звонок, хоронили моего отца. Его убили в тайге за мешок орехов. Перед этим они с мамой решили строить новый дом, он уехал в тайгу на паданку, чтобы заработать и купить доски, цемент, все, что нужно для строительства нового дома.

Конечно, мама радовалась, что я окончил школу, с ходу, один на все предместье поступил в летное, и горевала, что отец не дожил до этого дня. Обо всем, что она чувствовала в то горькое для нее лето, много позже рассказала наша соседка Валентина Оводнева, вспоминая мою маму, добавив, что мною мама гордилась. И я запоздало пойму, что мой выпускной вечер был для моей мамы наполнен тихой, не наряженной в шелка радостью.

Когда на маму сходило хорошее настроение, она могла горы свернуть, становилась на редкость расторопна и деловита, торговала кедровыми орехами и ягодой, которую из тайги привозил отец. А если дела у того шли хуже некуда, и в доме, как говорили, самое время класть зубы на полку, она собиралась и ехала в свою родную деревню. Но вначале ехала в город и закладывала в ломбард свое единственное выходное пальто. На вырученные деньги покупала дрожжи и уезжала на железнодорожный вокзал. Там она садилась в «Колхозник» и ехала до Куйтуна, а дальше шла пешком или на попутной подводе добиралась до Бузулука, чтобы уже среди своих, деревенских, обменять дрожжи на яйца, сметану и деревенские сало и хлеб. А мы ее потом с отцом встречали на вокзале во Втором Иркутске.