Седловский подрегулировал плуг и показал, как надо правильно пахать землю. А вечером за столом, выпив пару, как он говорил, «румок» водки, признался, что правильно регулировать плуг его научил мой отец.

А мама, после случайного убийства ножом в девятнадцатом году в селе Бузулук в деревенской разборке отца Семена, была вскоре отдана в няньки к своим дальним родственникам – Жуковым. А когда в Жилкино началось строительство мелькомбината, уехала из деревни. Произошло это в 1934 году.

Она устроилась на стройку мелькомбината, тогда это была еще деревня Жилкино, и там вместе с другими такими же девчонками стала замешивать и носить жидкий раствор. Вот там-то, на Барабе, она и познакомилась с отцом. У них родилось несколько детей, всех я не помню, только первенцов Юру да Веру, которых мама часто в разговорах с соседями называла ласково Юрочка и Верочка. Я еще помню фотографию, где они с мамой стоят у покойного моего старшего брата. Отец в кожаном пальто, мама – в темном пальто. Склонились в первом для них совместном горе…

Мама, которая помнила себя еще по жизни в Орловской губернии, в деревне Полосково, рассказывала, что ее маленьким ребенком во время Столыпинской реформы привезли в Сибирь, в село Чеботариха, где им пришлось корчевать лес, строить дома. Некоторые не выдерживали и уезжали обратно в Россию. Часто к нам приходила ее старшая сестра Анастасия, которая вспоминала еще о той, об орловской жизни.

– Орловцы, шаленые овцы, – так иногда в шутку называла она всю родню, которая приехала в Сибирь. Мне нравилась, как моя мама называла ее детским прозвищем – нянька. В начале тридцатых годов тетка Настасья вышла замуж за Федора Приземина и переехала к его родне в Жилкино. Вскоре к ней на Барабу из Бузулука и перебралась моя мама.

Тетя Настасья вспоминала, что после знакомства с Николаем – моим отцом – мама вдруг засобиралась обратно в деревню. У нее с отцом, когда они еще не поженились, произошла размолвка, и она ушла от него к своей подружке Почекунихе. Отец тогда пришел к тете Настасье и со слезами в голосе сообщил, что Нюра, так он называл мою маму, куда-то пропала. Тетя Настя подсказала, где ее искать. И после этого родители уже начали жить вместе, отец купил на Релке у железнодорожника маленький домик, в котором появились Алла, Людмила, затем я.

У моей мамы были красивые густые черные волосы, все женщины на Релке завидовали ее волосам. А вот отец волосами похвастаться как раз не мог. Мама называла его отцом Николаем, а когда разозлится – асмодеем. Что такое асмодей, я тогда не знал, но заглянув как-то в словарь, прочитал, что так издревле называли соблазнителей.

Конечно, отца можно было ревновать, его часто приглашали на гулянки, и он возвращался домой под утро. А к баянисту, естественно, липли свободные бабенки. Над отцом на улице посмеивались, называли его «Понимаешь» за частое употребление этого слова, которым он то и дело перемежал свою речь. Но оглядываясь в свое прошлое, припоминая все наши разговоры, я думаю, что у отца был природный, сметливый ум, он мог найти выход из самой непростой ситуации, особенно, если это касалось технических вопросов. Дело даже не в том, что он был умельцем, мастером золотые руки, Господь дал ему еще и дар работать от зари до зари. Но только в том случае, если он видел в этом смысл.

Сегодня я понимаю, чего ему стоило практически в одиночку построить дом, в котором мы выросли. И поговорить с отцом можно было на любую тему: и про войну в Корее, и про американцев, которые задумали осушить озеро Байкал – ходила в те времена такая легенда.

– Куда им, кишка тонка! Думают, заимели бомбу, так все могут? Если Байкал пойдет, то все моря за собой поведет, – с сомнением вмешивалась в разговор мама. Куда он пойдет и зачем поведет моря, я так и не понял, но очень долго, вплоть до школы, в разговорах с ребятней повторял ее слова. Надо мною смеялись. А вот когда я впервые увидел Байкал, мне стало ясно, почему мама так говорила. Не озеро – настоящее море, от горизонта до горизонта.

В своей жизни мама, кроме Ангары и Иркута, ничего не видела. И когда они с отцом поехали по ягоды на Байкал, его огромность и красота произвела на маму огромное впечатление. А тут еще вовсю по Иркутску шли разговоры, что хотят взорвать Шаман-камень, чтобы побыстрее заполнить ложе Иркутской ГЭС. Люди беспокоились, что пойдет вода, и никакая плотина ее не удержит, и тогда все поселки ниже Иркутска будут сметены. А мы все хорошо помнили, как в пятьдесят втором Ангара вышла из берегов и затопила все Релки. Даже у нас в подполье была ангарская вода.

Часто с отцом они ездили по ягоды. Мы обычно ходили их встречать. Однажды мы пошли встречать маму и отца на «Скотоимпорт». Они приехали на «вертушке» из Култука – так назывался эшелон, который возил скот из Монголии на иркутский мясокомбинат. Мы стояли с одной стороны вагонов, а мама с горбовиком шла по настилу с другой стороны. Мы ее начали окликать, она спустилась с настила и полезла к нам под вагон. И тут состав тронулся. Цепляя горбовиком днище вагона, мама заметалась между рельсов, горбовик мешал ей быстро выскочить из-под вагона. И уже в последний момент, когда казалось, что сейчас стальные колеса переедут ее, она каким-то непостижимым рывком успела выскочить. Ее трясло, а мы ревели во весь голос.

– Ну, чего ревете? – дрогнувшим голосом сказала она. – Видите, все хорошо, я с вами. Мы еще поживем…

Перед тем как мне пойти в школу, она взяла меня с собой в деревню, и я тогда своими ногами понял, какую длинную дорогу приходилось ей одолевать, чтобы привезти нам кусок хлеба. Мы шли, вернее, она тащилась со мною и еще какой-то своей знакомой от станции Куйтун до Бурука пешком. Между поселками было где-то около сорока километров. Я впервые видел огромные сосны, ели, множество саранок и других цветов, но уже к вечеру они не радовали, дорога умотала меня настолько, что хотелось сесть на какую-нибудь колодину или попроситься к маме на руки.

Однако, передохнув немного, мы шли, шли и шли по бесконечной, кое-где залитой грязными лужами дороге, и мне казалось, что я умру, но так не дойду до этого Бурука, где жил самый младший мамин брат – Иван. Уже у самого Бурука, под вечер, нас догнала какая-то машина, и через полчаса мы были у дяди Вани. Там я стал предметом особого внимания новой для себя родни, познакомился со своими двоюродными братьями и сестрами. Жена дяди Вани напоила меня молоком, а мама начала раздавать подарки сестрам – красивые цветные ленты. Помню, что меня охватила непонятная зависть – видимо, привык, что все подарки полагаются только мне.

На следующий день дядя Ваня взял лошадь и повез нас к другому маминому брату, Артему. По пути я видел, как перебегает дорогу дикая коза, видел рабочих, которые гнали деготь. А поздним вечером я познакомился с новыми двоюродными братьями и сестрами – Еркой, Раей, Зиной. Поздним вечером, когда на Броды опустилась темнота, они разожгли костер, и при его пляшущем свете мы ходили колупать из упавшей лиственницы серу.

Как о самом дорогом воспоминании своего детства мама рассказывала, что однажды теплым весенним утром она вышла в огород и шла, раздвигая руками туман, который был таким плотным, что ей хотелось лечь в него, как в перину, и смотреть в огромное синее небо, где звенели жаворонки.