1

Скорый поезд летел сквозь Россию, но какой бы скорый ни был он, – скоро одолеть пространства эти нет никакой возможности! Вперёд ли посмотришь, назад ли – какая огромная русская ширь, какая великая даль!.. И день, и ночь ты едешь, едешь – ни конца, ни края не видать! И душу твою распирает невольная гордость. И невольная радость под сердце подкатит горячей волной… А вслед за этим грусть придёт, и жгучая тоска-печаль. И горе горьким комом подопрёт под горло, когда ты внимательно всмотришься в этот русский простор, заметно побледневший, победневший на фоне вечности… И с душою нашей русской происходит, кажется, то же самое – бледнеет она, беднеет… Разве не так? Хотел бы того человек или нет, но душа его – незримое духовное пространство – повторяет пространство своей Отчизны. И если земля твоя нынче горит – душа твоя тоже будет охвачена пламенем. И если земля твоя тонет на дне рукотворных морей – душа твоя тоже захлестнётся водой забвения, теряя вековечное пространство русских сёл и деревень, простор лугов и пашен, политых потом дедов и прадедов; душа теряет сказку и тайну дивного русского леса, изумрудных покосов, ягодой усыпанных полян. Душа незримой, огненною ниткой привязана к Отчизне – сквозь века привязана и сквозь народы. Есть люди, которые слабо эту связь ощущают, а есть такие, о которых так проникновенно сказал русский поэт:

С каждой избою и тучею, С громом, готовым упасть, Чувствую самую жгучую, Самую смертную связь!

Ермакей Литагин был как раз из таких утончённых натур, болезненно-остро воспринимающих пространство своей Родины. Сидя в вагоне возле окна скорого поезда, он смотрел на великий простор и губы кусал – чуть не до крови.

«Боже мой! – то с восторгом, то с горечью думал он. – Какая сила духа была необходима нашим предкам, чтобы веками по крохам собирать воедино все эти земли, моря – собирать и накрепко сшивать суровою ниткой границ! И до чего же легко, даже как-то играючи всё это российское пространство в одночасье рухнуло под занавес ХХ столетия!»

Душа его горела от стыда, от позора, когда он вглядывался в новую русскую жизнь, в которой погрязли его современники, его соплеменники. И жалко ему было всякий раз, и нестерпимо больно было за Россию, подобострастно смотрящую на Запад, забывающую своё величие. Больно и горько было за людей, разучившихся ценить свою культуру, любить свою природу, которую они то и дело обзывают «второй Швейцарией». Так и хочется порой в ответ сказать: «Да, Швейцария – вторая, а Россия – первая, если не единственная. И хватит, хватит, милые, шеи выворачивать на Запад! Пора, в конце концов, уразуметь, что Запад, в сущности своей, скрадывает солнце, а Восток солнце дарит, и никогда солнцекрады не смогут понять широкой души солнцедаров!»

2

Железнодорожная станция Босиз когда-то была построена из-за того, что за посёлком шла разработка золотоносного месторождения. По железной дороге сюда привозили тяжёлую технику для бурения горной породы, для вывоза многотонной руды. Бойкая работа шла, горячая. А когда последний золотник забрали из каменной кладовой – всё тут заметно остыло. Необходимость в железной дороге полностью практически отпала. Зеркально отшлифованные рельсы начали тускнеть, ржаветь, а затем куда-то стали уплывать воровскими ночами – мужики сдавали на металлолом. Мазутные шпалы кое-где тоже оказались разворованными для хозяйских построек и на дрова. На хребте хорошо утрамбованной железнодорожной насыпи – между оставшимися рельсами и шпалами – буйная трава пошла в атаку в полный рост; сосёнки ощетинились; прутья краснотала засверкали кровавыми саблями.

А потом пришла пора вспомнить про железную дорогу. Деловые, предприимчивые люди, в большом количестве вдруг появившиеся в Новой России, как саранча набросились на тайгу – рубить, пилить, валить и за «бугор» поскорей отвозить. Железную дорогу на станции Босиз восстановили – в таёжные глубины погнали всевозможную технику, позволяющую целиком механизировать процесс хлыстовой заготовки. А вслед за грузовыми поездами на станцию потянулись пассажирские составы, правда, очень куцые и всего лишь раза два в неделю, но и то хорошо по сравнению с той паутиною запустения, которая недавно ещё кружевами заплела всё здание вокзала.

Литагин постоял на сиротливом пустом перроне, посмотрел по сторонам, удивляясь тому, что он оказался единственным пассажиром, доехавшим до этой станции – все остальные «растерялись» по дороге. Он закурил и вышел на привокзальную площадь – хотя это громко сказано. Небольшое затравеневшее пространство перед вокзалом напоминало выгон для коров и дойных коз, которые травку щипали с таким спокойствием, с таким умиротворением, что сразу понятно было: этих священных животных никто и никогда здесь не обижал.

В поезде у Ермакея была гусарская мыслишка по поводу такси – с ветерком прокатиться до Изумрудки. А теперь, когда удручённо смотрел на козлов и коров, подумалось о том, что ходить пешком полезно.

Выйдя за посёлок, он увидел самолёт – военный истребитель, приземлившийся возле реки. Сердце отчего-то жарко зачастило, когда он стал поближе подходить, изумляясь тому, как истребитель умудрился приземлиться на такой небольшой поляне, кочковатой к тому же, зачертополошенной. Не доходя метров пятидесяти, он догадался – этот самолёт приземлился тут давно и не по собственной воле. Самолёт оказался «падшим ангелом», которого списали на металлолом. Целая эскадрилья подобных ангелов здесь лежала насколько лет, пока не увезли на переплавку. А этот почему-то остался. И совсем уж было непонятно, кто умудрился написать на боку истребителя такое необычное, редкое словечко – «ЗВЕЗДОЛЮБ».

У Литагина аж в глазах защипало, когда прочитал. Дрожащей рукой погладив помятое, потусклое крыло, он прошептал:

– Здравия желаю, батя! Вот так встреча!

И сразу навалились мысли, чувства. Господи! Он же приехал на прародину свою! Именно здесь – на этих землях, теперь уже изрядно зачертополошенных и закрапивленных – когда-то жили и работали его деды, прадеды. Здесь отец родился – непокорный, дерзкий Звездолюб, смотрел на эти небеса. Прародина! Милая сердцу земля! Вот почему так жарко и так быстро заколотилось сердце. Вот почему глаза так долго задерживаются на вершинах гор, где серыми котятами скрутились и дремали облака. Вот почему особенно горько видеть непролазные поляны, где трава засохла от тоски по косарям; непаханые поля, забитые высоким дурнотравьем и только кое-где засеянные пшеницей, гречихой. Вот почему тянуло постоять у реки – искупаться глазами, душой. Потому и грусть была сильна, и печаль так сильно допекала, когда видел большую реку, заметно обмелевшую, заголившую синий подол на перекатах, подсушившей пороги из-за того, что много лет назад в верховьях в гранитные тиски ущелья строители забили железобетонный гигантский клин – гидростанцию.

И как только эта мысль о родной земле опалила сердце человека, так сразу же «всё стало вокруг голубым и зелёным». И душу распирало чувство гордости, чувство родства и причастности к этому роскошному размаху каменной гряды, могучими волнами уходящей за горизонт; к этим дорогам, убегающим в заречье, к этим бойким ручьям и зеркальным озёрам, из которых когда-то кормились-поились далёкие предки… Кто мы без родины? Что мы? Мы будем голы и сиры, мы станем никто и ничто, если обрубим животворные корни великорусского древа, корни своей памяти, глубоко уходящие в напластование нашей истории, полной крови и слёз, перемешанных с самородным золотом наших великих побед, наших песен, сказок и преданий.