Он убрал телефон.

Судя по всему, Ронан надеялся получить ответ перед сном.

– Ладно. Ладно, – сказал он. – Засыпай первая, потому что я знаю, как найти тебя там. Но учти: когда заснешь, тебе придется что-нибудь создать, чтобы отогнать Кружево. Сразу же. Нельзя, чтоб ты проснулась раньше, чем я войду туда же и позову Брайда, иначе ты умрешь, и игра закончится.

Она не ответила.

– Ты сделала это в Линденмере. Ты видела, как я это делал.

Да. Он создал не только те маленькие пузыри радости, но и солнечных псов. И невероятнее всего были не сами псы, а то, как Ронан обратился к обширному пространству сна, которое знало его до мозга костей: «Я тебе доверяю». Ронан – воплощенный бешеный облом – настолько доверял своему подсознанию.

А она?

– Я тоже кое-что сделаю, – продолжал Ронан. – Как только увижу тебя.

Ей было очень страшно.

– Хеннесси? – позвал Ронан чуть изменившимся голосом.

– Линч.

– Я долго был один, – сказал он.

Отчасти Хеннесси казалось, что он неправ. У Ронана были братья, возлюбленный, друзья, которые звонили ему и передавали сведения в глухой ночи.

Но отчасти она его понимала, потому что тоже была одна. Потому что, в конечном итоге, никто другой не знал, что такое жить с бесконечными вероятностями в голове.

Хеннесси пришла сюда, поскольку не хотела, чтобы Джордан заснула навсегда, если они потерпят крах.

Но теперь она осознала еще кое-что: она тоже не хотела умирать.

Она пошарила рядом. Сначала Хеннесси нащупала кожаные браслеты, потом руку Ронана. И сжала ее. Он тоже.

Ронан был в аду.

Он спал.

Кружево было повсюду, оно и было сном. Не то чтобы оно его окружало – это значило бы, что он еще существует, а Ронан в этом сомневался. Сон был Кружевом. Ронан был Кружевом.

Это был ад.

Это была придуманная им система безопасности.

Это был крик Адама.

Это был его прошлый умирающий лес.

Это было израненное тело отца.

Это была могила матери.

Это были друзья, которые уезжали в старом «Камаро» в годовое путешествие – без него.

Это был Адам, который сидел с ним в гарвардском саду и объяснял, почему ничего не получится.

Это было слово tamquam, оставшееся непрочитанным.

Кружево.

Оно сказало, что убьет и его. «У тебя есть только ты. Такая мелочь».

А потом ослепительно вспыхнул свет, и в нем Ронан ощутил надежду.

Он был частью чего-то большего.

Ронан вспомнил, что обещал Хеннесси. Оружие. Что-нибудь. И тогда он почувствовал его в руке. И увидел. Сон перестал быть только Кружевом. Теперь это было его тело, его рука, а в руке – рукоять, та самая, с которой он проснулся в машине после погони за Мор О-Коррах.

– Хеннесси? – крикнул Ронан.

Ответа не было.

Блин.

Он заснул и пришел сюда.

А она заснула и оказалась там же, где всегда. В Кружеве. Может быть, Хеннесси уже умерла.

– Хеннесси! – заорал Ронан. – Линденмер, ты здесь? Она здесь?

Кружево навалилось – алчное, страшное.

Если бы он мог позвать Опал или Бензопилу. Ронану был нужен кто-нибудь из его психопомпов. Был нужен Адам, укрепляющий силовую линию, пока он спал. Нужен…

Нужен еще один сновидец.

Он крикнул:

– Мы сильнее, Хеннесси!

Полоска света появилась вновь, такая яркая, что заболели глаза. Ронан понял, что она всё время была позади Кружева – он заметил ее сквозь одну из прорех. Свет двигался по кругу и приближался.

За ним он увидел Хеннесси. Она вращала полоску света перед собой, и та отгоняла Кружево. Оно не исчезало, но и не смело подойти ближе.

Это был меч. Каждый раз, рассекая воздух, он испускал чистый белый свет, похожий на сияние луны и звезд.

– Его дал мне Брайд, – сказала Хеннесси.

На ее лице читалось изумление.

Ронан взглянул на рукоятку, которую держал в руке. Теперь на ней выросло прекрасное черное лезвие. Ронан поднял меч, и за ним осталась яркая полоса солнечного света.

Кружево отступило.

Пускай им было не под силу уничтожить давний сон Хеннесси, но теперь они могли его отогнать.

Теперь они могли перевести дух. Достаточно, чтобы вместе позвать:

– Брайд!

Первый сон, которым Ронан по-настоящему гордился, от которого даже пришел в восторг, представлял собой копию.

Это случилось в старшей школе. Ронан с трудом переживал старшую школу, и дружбу тоже, поэтому, как только Ганси повернулся спиной, он угнал его машину. Отличная была машина. Ярко-оранжевый «Камаро» 1973 года выпуска, с черными полосами на капоте и на багажнике. Ронан давно хотел его поводить, хотя Ганси и запрещал.

Может быть, именно потому что запрещал.

Через несколько часов Ронан его разбил.

Ганси не хотел давать ему «Камаро», поскольку боялся, что Ронан сорвет сцепление, стукнется о бордюр, сожжет покрышки, а может быть, даже спалит мотор.

А Ронан просто разбил «Камаро» вдребезги.

Ронан любил Ричарда К. Ганси Третьего гораздо больше, чем самого себя в тот момент, и не знал, как будет смотреть ему в глаза, когда вернется.

А потом Джозеф Кавински сказал, что можно приснить копию.

До тех пор все сны Ронана – те, про которые он знал, не считая Мэтью – были случайностями и безделушками, странными, бесполезными. Когда он успешно приснил машину, целую машину, то чуть с ума не сошел от радости. Сонный «Камаро» был идеальным, вплоть до последней детали. Совсем как оригинал. Венец творения.

Затем копии стали производить на него меньше впечатления. Ронан мог скопировать все, о чем думал. Он просто превратился в одушевленный ксерокс. Человек-принтер.

Теперь Ронан гордился только оригиналами. Снами, которые никаким другим образом не существовали. Снами, которые пользовались невероятным потенциалом своего мира и были хитроумными, очаровательными, эффективными – или сразу всем вышеперечисленным. Солнечные псы. Линденмер. Сны, которые могли быть только снами.

В прошлом все его хорошие сны такого рода оказывались подарками от Линденмера или случайностями, а не сознательными творениями. Послушав Брайда, Ронан начал понимать: это было потому, что он слишком мало думал. Его сознание стало медленно обретать форму конкретного, реального мира, и сны сократились до вероятного. Брайд не ошибся: Ронану нужно было понять, что возможное и невозможное означали для него не то же самое, что для других людей. Он должен был вырваться из привычных правил, сомнений, законов физики. Его воображение сделалось слишком ручным.