— Но чего хотел Жюльен?

Беатрис пожала плечами.

— На это надо смотреть без всяких сантиментов. Жюльен просто хотел снова овладеть своим прежним имуществом. Ему хотелось убедиться, что он может опять завладеть мною. Таковы южные французы.

— Сюзанна что-то заметила?

— Разумеется. Впоследствии мне стало ясно, что она все поняла уже в первую секунду, когда мы встретились на скалах и мы с Жюльеном узнали друг друга. Ужин ей понадобился для того, чтобы полностью уяснить ситуацию. Недаром она захотела, чтобы Жюльен отправился с ней в Венецию. Безусловно, она окончательно все поняла, когда Жюльен, вместо того, чтобы приехать в Париж в конце недели, как они договаривались, позвонил ей по телефону и сказал, что задержится еще на недельку. У Сюзанны были съемки и она не могла приехать и вмешаться. Наверное, ее сильно нервировало, что мы на острове наслаждаемся друг другом, а она снимается для модных журналов и не может ввязаться в драку.

— Для вас это была очень некрасивая и неприятная ситуация.

— Естественно. Должно быть в ней накопилось много ярости, потому что когда она приехала в конце июля на Гернси, то закатила сцену, которую можно было снимать в кино. Я не буду рассказывать подробности, потому что Сюзанна употребляла слова, которые не принято произносить в приличном обществе. Она превратилась в дикого зверя, когда возникла угроза ее собственности.

— И все это слышала Хелин, — сказала Франка.

Беатрис кивнула.

— Да, эта ссора произошла в нашем доме. Хелин все время была рядом, да, между прочим, и Мэй тоже. Она как раз пришла к нам в гости. В конце концов, обе поняли, что у меня в течение шести недель была любовная связь с каким-то французским журналистом, который, к тому же, был моим любовником во время войны. Бедная Хелин была близка к обмороку. Я обманула ее дважды: во время войны и теперь. Но теперь она знала все, о чем не ведала раньше.

— После этого вы виделись с Жюльеном?

— Ни разу. Ни разу после устроенной Сюзанной сцены, которая, можно сказать, и была нашим прощанием. Мы даже не смогли сказать друг другу «до свидания». Когда я на следующий день пришла в отель, их там уже не было. Думаю, что она предъявила Жюльену ультиматум: или он уезжает с ней, не повидавшись со мной, или она с ним разведется. Жюльен понял, что ее терпение лопнуло. К тому же, он получил то, что хотел. Он уехал.

— А вы…

— А я была беременна. Как вскоре выяснилось. Я вернулась в Кембридж, не продав дом, и скоро Фредерик понял, что у нас будет ребенок. Естественно, он думал, что это его ребенок. Он был просто вне себя от счастья.

— А вы?

— Для меня это был плохой период, — ответила Беатрис. — Я чувствовала себя жалкой и несчастной. Беременность протекала тяжело, меня постоянно тошнило, началась депрессия. Меня тянуло к Жюльену, мучила совесть по отношению к Фредерику, который не знал, куда меня усадить. Конечно, он видел мою раздражительность, мои постоянные слезы, но списывал их на счет беременности. Ему даже в голову не приходило, что могла быть какая-то другая причина.

— Это бы никогда и не открылось, — тихо проговорила Франка.

— Нет, — согласилась Беатрис, — не открылось бы. Алан родился бы и воспитывался, как наш с Фредериком ребенок. Я бы снова привыкла к размеренной кембриджской жизни, и, вероятно, снова обрела бы душевный покой. Мне было бы хорошо. Мы с Фредериком до самой старости прошли бы по жизни рука об руку.

— Но тут появилась Хелин…

— Да, в буквальном смысле. Она приехала. В начале января 1957 года. Она появилась у наших дверей так же неожиданно, как в Лондоне, когда я хотела привести Фредерика в свою квартиру. У нее было два чемодана и она была страшно обижена тем, что мы не пригласили ее ни на Рождество, ни на Новый год. Я была на седьмом месяце, у меня был большой живот, отекшие лодыжки, и ходила я, переваливаясь как утка. К тому времени я уже начала успокаиваться и привыкать к своей обычной жизни. Но у людей бывают иногда странные предчувствия, правда? Стоило мне увидеть стоявшую на пороге Хелин, как я поняла, что у меня будут большие неприятности.

— Она рассказала Фредерику все, что знала.

— Я не знаю, приехала ли она в Кембридж с таким намерением, или решение созрело спонтанно, но однажды, когда я отправилась на прогулку, Хелин выложила мужу всю правду, рассказала о событиях прошлого лета, о Жюльене, обо мне и Сюзанне, о том, что ребенок, который должен был появиться на свет в марте, у меня от Жюльена, а не от него, Фредерика. Еще я помню, что это был очень холодный январский день, я гуляла до наступления сумерек и основательно замерзла. Вернувшись, я с удовольствием приняла теплую ванну, выпила горячего чая и собралась остаток вечера провести сидя перед камином. Хелин уже легла спать, что очень меня удивило, а Фредерик не вышел из своего кабинета, чтобы встретить меня, как он обычно это делал. В конце концов, я сама пошла к нему. В кабинете сильно пахло виски, что тоже было совершенно необычно. До тех пор я ни разу не видела, чтобы Фредерик столько выпил. Глаза его были красны от слез, лицо — мертвенно-бледным. Сначала я подумала, что умер кто-то из близких ему людей. Может быть, кто-то из студентов? Я перебирала возможности, стоя на пороге, и смотрела, как он идет ко мне. Я не понимала, в чем дело, но почувствовала, что между нами, мной и Фредериком, возникло что-то темное, что над нами нависла какая-то опасность. Я не знала, что это за опасность, но мне стало страшно.

— Фредерик, — прошептала я, — что случилось?

Выпил он, должно быть, много, но на ногах стоял твердо. Вероятно, потрясение было так велико, что алкоголь не оказал на него никакого действия. Говорил он запинаясь, но внятно и отчетливо. Он был одновременно пьян и не пьян. Никогда в жизни мне не приходилось видеть человека в таком состоянии.

— Скажи, что это неправда, — взмолился он, — ради господа Бога, скажи, что это неправда!

Сначала я не поняла, что он имеет в виду, но он, казалось, не мог сформулировать и высказать, что было у него на уме. Если бы не запах виски, я бы даже не предположила, что он пьян, скорее, подумала бы, что он заболел. Я усадила его в кресло перед камином и снова спросила, что случилось. Больше всего мне хотелось сесть у его ног и обнять его колени, но из-за живота я не могла этого сделать. Я стояла перед Фредериком и гладила его по волосам, прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он смог подобрать слова и пересказать мне свой разговор с Хелин. Рассказывая, он смотрел не на меня, а на противоположную стену, а лучше сказать, в пустоту. Я тоже отвела взгляд и уставилась на книжную полку, машинально читая тисненые заголовки на корешках книг. Пол подо мной закачался, во рту высохло, к горлу подступила тошнота. Мне сразу стало ясно, что я ничего не смогу отрицать, хотя Фредерик был готов поверить каждому моему слову.

— Скажи, что это неправда, — повторил он и на этот раз посмотрел мне в глаза. Он прочитал в них ответ до того, как я успела открыть рот. Он еще больше побледнел, хотя это казалось невозможным, и заплакал, а я продолжала механически гладить его по голове. Мне стало трудно стоять — до того сильно кружилась голова. Никогда в жизни не приходилось мне видеть такого раздавленного, морально уничтоженного человека. Я поняла, что кувшин разбился вдребезги и склеить его уже не удастся. В тот вечер Фредерик был раздавлен. Раздавлена была и вся наша жизнь. Вскоре распался и наш брак.