– Значит, дело не в Адель?

– Нет.

– Вы просто не хотите жениться?

– Да.

– Но причина наверняка другая, не та, на которую вы ссылаетесь.

– Нечего меня стращать, мы не в суде. – Расстроенный Робеспьер встал. – Вы думаете, я бесчувственный холодный человек, но это не так. Я хочу того же, чего хотят остальные люди, просто это не для меня. Я не могу связать себя, зная, вернее, опасаясь того, что несет будущее.

– Вы боитесь женщин?

– Нет.

– Подумайте хорошенько и ответьте честно.

– Я всегда пытаюсь быть честным.

– Отныне вам придется несладко, – язвительно заметил Камиль. – Нравится вам это или нет, но женщины находят вас привлекательным. В обществе они так и норовят припереть вас грудью к стене. Во время ваших выступлений галереи для публики охвачены вожделением. Осознание того, что вы несвободны, держит их на расстоянии. Но только вообразите, что начнется теперь. Женщины станут преследовать вас на улице и срывать с вас одежду. Подумайте об этом.

Робеспьер снова сел, на лице застыли ужас и отвращение.

– Ну же, назовите настоящую причину.

– Я уже назвал. Мне больше нечего сказать. – В глубине души что-то шевельнулось, что-то невыносимое. Женщина с поджатыми губами, волосы заплетены в косу, треск дров, жужжание мух. Беспомощный, он поднял глаза. – Вы либо поймете меня, либо нет. Кажется, я хотел что-то сказать… но вам не следует на меня кричать, потому что я забыл, что именно. И мне нужна ваша помощь.

Камиль упал в кресло и некоторое время смотрел в потолок, свесив руки с подлокотников.

– Я понял, – промолвил он мягко. – Не волнуйтесь, я все улажу. Больше не думайте об этом. Вы боитесь, что если женитесь на Адель, то полюбите ее. Если у вас появятся дети, вы будете любить их больше всего на свете, больше патриотизма, больше демократии. А если, когда ваши дети вырастут, им случится предать народные интересы, сумеете ли вы потребовать их смерти, как истинный римлянин? Возможно, сумеете, а возможно, нет. Вы боитесь, что, если полюбите людей, это отвлечет вас от исполнения долга, но именно любовь к людям и заставляет вас нести его бремя. Это моя вина, моя и Аннетты. Нам хотелось вас поженить, и мы рьяно взялись за дело. А вы были слишком робки, чтобы расстроить наши планы. Вы даже ни разу ее не поцеловали. Разумеется, вы не стали бы этого делать. Я понимаю, причина в вашей работе. Никто, кроме вас, с ней не справится, и теперь вы приблизились, – так близко, как только возможно, – к тому, чтобы отказаться от человеческих нужд и слабостей. Хотел бы я вам помочь.

Робеспьер вглядывался в его лицо, ища следов злобы или веселости, но не находил ни того ни другого.

– Когда мы были детьми, – сказал он, – жизнь нас не баловала. Но мы всегда друг друга поддерживали. Годы, проведенные в Аррасе, были худшими в моей жизни, годы безвременья. Теперь я не одинок.

– М-м-м. – Камиль пытался найти формулу, чтобы выразить то, что отвергал его инстинкт. – Революция – ваша невеста. Как церковь – невеста Христова.

– Что ж, – сказала Адель. – У меня останется Жером Петион, который заглядывает мне за вырез платья и шепчет в уши жаркие признания. Видите ли, Камиль, я поняла уже несколько недель назад. Будет вам урок больше не затевать интриг.

Он был поражен тем, как легко Адель приняла эту новость.

– А сейчас вы убежите и дадите волю слезам?

– Нет, но мне придется кое-что переосмыслить.

– В мире хватает мужчин, Адель.

– Думаете, я не знаю?

– И вы сможете снова взглянуть ему в глаза?

– Конечно. Люди могут оставаться друзьями. Полагаю, его это устроит?

– Да, разумеется. Я очень рад. Для меня это было непростым испытанием.

Она ласково взглянула на него:

– Камиль, а ведь вы уверены, что мир вертится вокруг вас, мелкий вы проказник.

Дантон рассмеялся.

– Евнух, – сказал он. – Девушка должна только радоваться, что он не довел этот фарс до конца. О, мне следовало догадаться.

– Не вижу повода для вашего нечестивого ликования. – Камиль был мрачен. – Постарайтесь понять.

– Понять? Все я понимаю. Это несложно.

Дантон отправился в кафе «Дезар». Из проверенных источников ему стало известно, заявил он, что депутат Робеспьер импотент. Он поделился этой новостью с приятелями в мэрии и несколькими дюжинами знакомых депутатов. А также с актрисами за кулисами театра Монтансье и клубом кордельеров почти в полном составе.

В апреле 1791 года депутат Робеспьер выступал против имущественного ценза для будущих депутатов, отстаивал свободу слова. В мае поддерживал свободу прессы, протестовал против рабства и добивался гражданских прав для мулатов в колониях. Когда обсуждались изменения законодательной власти, он внес предложение, запрещающее баллотироваться нынешним депутатам – они должны были уступить дорогу новым людям. Два часа его слушали в почтительном молчании, и предложение было принято. На третьей неделе мая он слег с нервным истощением.

В конце мая Робеспьер безуспешно настаивал на отмене смертной казни.

Десятого июня он был избран прокурором. Главный судья предпочел подать в отставку, чтобы не работать с ним бок о бок. Вакантное место занял Петион. Как видите, мало-помалу наши герои обретают власть, которую всегда считали принадлежащей себе по праву.

Конец Великого поста. Король решает, что на Пасху не будет принимать святое причастие от «конституционного» священника. Впрочем, и гнева патриотов он вызывать не желает.

Посему он проведет Пасху в тишине Сен-Клу, вдали от придирчивого взора горожан.

О планах Людовика становится известно.

Вербное воскресенье. Мэрия.

– Лафайет.

Генерал знал: этот голос предвещает беду. Беседуя с Лафайетом, Дантон всегда стоял очень близко, заставляя собеседника смотреть прямо в изуродованное лицо.

– Лафайет, утром один из отказавшихся присягнуть священников, иезуит, отслужил мессу в Тюильри.

– Вы знаете больше, чем я, – сказал Лафайет, чувствуя, что во рту пересохло.

– Нельзя оставлять это безнаказанным, – заметил Дантон. – Король принял церковную реформу. Поставил свою подпись. Если он обманул нас, он заслуживает наказания.

– Когда королевская семья отправится в Сен-Клу, – сказал Лафайет, – национальные гвардейцы расчистят проезд, и, если потребуется, я выделю эскорт. Не становитесь у меня на пути, Дантон.

Дантон вытащил из кармана – Лафайет почти успел испугаться, что в руке у него блеснет сталь, – свернутый лист бумаги.