– Куда ты?

– Сначала к кордельерам – найду Лежандра, пусть собирает людей. Затем в мэрию, а после в Школу верховой езды.

– Что, если их не поймают? – спросил Фабр.

Дантон провел рукой по щеке:

– Какая разница? Достаточно того, что люди узнают об их побеге.

Его ответы казались очень продуманными, как будто он готовился заранее.

– Вы знали, что затевается побег? Вы хотели, чтобы они сбежали? – спросил Фабр.

– В любом случае их схватят. Не пройдет и недели, как их приволокут обратно. Людовик сам виноват. Бедняга, – задумчиво промолвил он. – Порой мне его даже жалко.

Грейс Эллиот: «Не сомневаюсь, Лафайет был посвящен в замысел побега, а после, испугавшись, предал их».

Жорж-Жак Дантон в клубе кордельеров: «Поддерживая наследственную монархию, Национальное собрание превращает Францию в страну рабов. Давайте раз и навсегда упраздним само имя и назначение монархии, превратим королевство в республику».

Александр де Богарне, председатель Национального собрания: «Господа, ночью король бежал. А теперь обратимся к повестке дня».

Когда Дантон в сопровождении небольшого вооруженного эскорта прибыл в Школу верховой езды, его приветствовала плотная, раздираемая слухами толпа.

– Да здравствует наш отец Дантон! – крикнул кто-то.

У него перехватило дух.

Позднее на улице Кордельеров появился мсье Лакло. Он пристально всмотрелся в Габриэль, не с вожделением, а словно оценивал ее вероятную полезность. От его взгляда она слегка покраснела и поежилась. В последнее время, подумала она, все замечают, как сильно я располнела. У Лакло вырвался легкий вздох.

– Прекрасная погода, мадам Дантон. – Лакло стоял в гостиной, медленно, палец за пальцем, стягивая перчатки, затем поднял глаза на Дантонов. – Нам следует кое-что обсудить, – весело промолвил он.

Три часа спустя, натянув перчатки тем же способом, он удалился.

Париж без короля. Какой-то остряк повесил на решетке Тюильри объявление: «Сдается внаем». Дантон повсюду вещал о республике. На собрании якобинцев, ежеминутно поправляя сюртук изящными пальцами с обгрызенными ногтями, встал Робеспьер.

– Что есть республика? – спросил он.

Пусть Дантон уточнит. Максимилиан Робеспьер ничего не принимает на веру.

Герцог обрушил кулак на хрупкий столик, инкрустированный узором из роз, лент и фиалок.

– Не говори со мной так, словно я трехлетний ребенок, – прорычал он.

Фелисите де Жанлис была женщиной терпеливой. Она одарила его легкой улыбкой. Если потребуется, она готова была спорить до вечера.

– Национальное собрание попросило тебя занять освободившийся трон, – сказала она.

– В этом вся ты, – проревел герцог. – Все уже решено. Нельзя быть такой назойливой.

– Не шуми, дорогой. Прежде всего, трон вряд ли освободится. Я слышала, твой кузен завершил свое путешествие и возвращается в Париж.

– Вот именно. – Герцог наслаждался собой. – Болван. Позволил себя схватить. За ним послали Барнава и Петиона. Надеюсь, депутат Петион на обратном пути не станет с ним церемониться.

В этом Фелисите не сомневалась.

– Известно ли тебе, – продолжила она, – что Национальное собрание подготовило новую конституцию, которая ожидает подписи короля. Они – я разумею депутатов – хотят стабильности. Дела зашли так далеко, что люди возжелали возврата к старым добрым порядкам. Возможно, не пройдет и месяца, и Людовика снова посадят на трон. И все пойдет по-прежнему, словно ничего и не было.

– Но, черт подери, он сбежал! Хочет править этой страной, а сам удирает!

– Им необязательно вменять ему это в вину.

– А что тогда вменять? Извини, я человек простой…

– А они – нет. Они люди искушенные. В большинстве своем адвокаты.

– Никогда не доверял этому племени, – заметил герцог.

– Только подумай, дорогой, если Людовик вновь сядет на трон, подумай, как разозлит его, если он узнает, что тебе не терпится занять его место?

– Но мне не терпится!

Филипп смотрел на Фелисите с удивлением. Чего она добивается? Последние три года, и даже больше, все было подчинено этой цели. Разве не для того, чтобы занять трон, ему приходилось терпеть компанию людей незнатных, которые не охотились и не отличали, где у скаковой лошади перед, где зад? Разве не ради трона он позволил помыкать собой этому Лакло с его рыбьими глазами? Разве не ради короны терпел за своим столом головореза Дантона, который без стеснения строил глазки его нынешней любовнице Агнес и бывшей пассии Грейс? И разве не ради этого он платил, платил, платил без конца?

Фелисите закрыла глаза. Осторожнее, подумала она. Выбирай слова, но продолжай говорить: ради спасения нации, ради спасения детей этого человека, которых я вырастила. Ради спасения нашей жизни.

– Подумай сам, – сказала она.

– Подумай! – взорвался герцог. – Хорошо, ты не доверяешь моим сторонникам. Я и сам доверяю им не больше. Поверь, я знаю им цену.

– Сомневаюсь.

– Думаешь, я позволю этим мерзавцам подмять под себя герцога Орлеанского?

– Филипп, ты не тот человек, которому под силу обуздать их амбиции. Они проглотят тебя целиком, тебя, и твоих детей, и все, что тебе дорого. Ты же не думаешь, что люди, свергнувшие одного короля, остановятся перед тем, чтобы свергнуть другого? Если ты в точности не исполнишь то, что тебе велят, полагаешь, тебя пощадят? В лучшем случае станешь затычкой, пока они не поймут, что больше в тебе не нуждаются, что больше не нуждаются в королях… – Она перевела дыхание. – Вспомни, Филипп, как было до падения Бастилии. Людовик приказывал тебе: поди сюда, поди туда, вернись в Версаль, убирайся вон из Версаля. Ты привык говорить, что твоя жизнь тебе не принадлежит. Ты не знал, что такое свобода. Но стоит тебе сказать, что ты хочешь быть королем, и ты снова ее утратишь. С этого самого дня ты окажешься в темнице. Не в той темнице, где гремят цепи и решетки, – мсье Дантон соорудит для тебя удобную темницу. Темницу с цивильным листом, протоколом и прецедентом, а еще светской жизнью, балетами, маскарадами и даже скачками.

– Никогда не любил балет, – сказал герцог. – Такая скука.

Фелисите расправила юбку и принялась разглядывать свои руки. Руки женщины выдают ее возраст, подумала она. Они выдают все. Когда-то у нее была надежда. Обещание более справедливого, более честного мира. И никто не трудился ради этого мира усерднее, чем трудилась она.

– Тюрьма, – промолвила она. – Тебя обставят и обчистят, а сами тем временем раздерут страну на части. Вот их цель.

Он поднял глаза, ее великовозрастное дитя.

– Думаешь, они умнее меня?