Но сейчас, похоже, у него не было другого выхода. Приближался вечер, он истекал кровью, и сил у него оставалось крайне мало. И вот ноги сами привели его к этому месту. А в том, что Малышка, завидев церковь, стала упираться и даже сопротивляться, он не находил ничего странного — она всего лишь растерянный ребенок, так и не успевший повзрослеть. У него снова сжалось сердце от любви к ней… и от тревоги за нее.

Правда, на какую-то минуту он испытал искушение бросить всё, прекратить борьбу — и посмотреть, что будет, если пустить остаток жизни на самотек. Больше не заводить свои часы. Какое время тогда покажут чужие стрелки?.. А еще он мог бы увидеть лицо Безлунника. Разве бродяге этого не хочется? Он заглянул в темноту своей души — темноту, дышавшую прохладой погреба или могилы, — и понял, что очень хочется. Едва ли не сильнее всего на свете. Бог еще долго будет испытывать и наказывать его, а Безлунник (если повезет) убьет быстро. Такая простая вещь… и он так долго к ней шел. Пожалуй, это напоминало надежду, которая могла оказаться не напрасной.

Но потом он взглянул на Малышку и понял, что потерять жизнь означало бы одновременно потерять ее. И, что еще хуже, — скормить ее Безлуннику. А вот этого он не мог допустить. Никак не мог.

Она рванулась, будто почувствовала его колебания, но он еще крепче сжал пальцы на ее тонком запястье и потянул за собой по направлению к церкви. Причиняя Малышке боль, он жестоко страдал, однако… с нею что-то сделали, что-то очень нехорошее (возможно, причиной было всё то же проклятое излучение), и она не отвечала за свои поступки. Однажды он уже отпустил ее, оставил без присмотра — и она бросилась под пули. Бродяга не собирался повторять ту страшную ошибку.

И оставалось придумать, как быть с Малышкой, когда сознание покинет его.

Он опустился в кресло, чувствуя, что к нему снова стремительно возвращается жар, будто его обдавало дыханием из чьей-то больной глотки. Но жар, по крайней мере, позволял надеяться, что рано или поздно всё окажется горячечным бредом. Юнец, кстати, выглядел вполне здоровым.

— Могу уделить тебе полчаса, — сказал он, — а больше и не понадобится. Пора заканчивать, — он показал на рукопись, — осталось определиться с тобой… и еще кое с кем.

— Что значит «определиться»? — спросил Каплин голосом, который ему самому показался чужим и хриплым.

— Не тупи. Ты же знаешь, как это бывает. Сначала они плодятся как кролики, потом приходится решать, что с ними делать.

— С кем? — переспросил Каплин. И в самом деле, получилось туповато. Но у него была уважительная причина. Очень уважительная.

— С персонажами, твою мать, — терпеливо объяснил мальчишка. — Где-то к середине задумываешься, а не грохнуть ли этого… или вот эту. Надоели, мешают вырулить туда, куда собирался. Просто мешают. Недостаточно настоящие.

— Значит, она тебе мешала, и ты ее грохнул…

— Ты о ком? О блондиночке? Не расстраивайся. Она с самого начала была лишней.

— Это кто так решил?

— А ты не спрашиваешь, кто так решил, когда умирают младенцы двух дней от роду?

На этот вопрос у Каплина не было ответа. Никогда. Он чувствовал бесконечную усталость. Парня это, похоже, только забавляло.

— Что, хреново, дружище? Наверное, скоро сам попросишь избавить тебя от этого? — Он повертел пером в пространстве. — Не хочется с тобой расставаться раньше времени. Я ведь оставил только тех, кто небезнадежен.

— Зачем?

— Со времен гребаного герра Фауста ответ всё тот же: чтобы не было так скучно жить.

— Спасибо.

— Вот видишь, даже в такую минуту у тебя юморок прорезается. Это я и имел в виду, когда говорил про небезнадежных.

За окном по-прежнему сверкали беззвучные молнии, словно снаружи бушевал апокалипсис, который не касался двоих, сидевших в кабинете. Каплин подумал, что получасовой срок закончится очень скоро… а потом?

— Так что там насчет лишних?

— Да очень просто. Вовремя понял, что здесь ты лишний, — убираешься отсюда сам. Не понял — убираю я.

— А ты дашь убраться?

— Почему нет? Вот, например, Соня всё поняла правильно, и теперь ей хорошо. Совсем хорошо.

Каплин с трудом сообразил, о какой Соне идет речь. Голова раскалывалась. Поэтому задумываться над тем, что означает «совсем хорошо», он не стал.

— Ладно, я тоже понял. Здесь мне больше делать нечего. Я пойду?

— Не спеши, приятель. У тебя есть еще несколько неиспользованных минут. Здесь тебе делать нечего, это ты верно заметил. Но как насчет другого места, а? Я ведь тоже, знаешь ли, решил сменить обстановку.

— Как скажешь.

— Ну-ну, не прикидывайся ягненочком. Я знаю, что у тебя на уме. Ты думаешь, что всё это не может быть реальным, правда? Открою тебе один секрет: это реально, пока не прекратится трансляция.

— Какая трансляция?

— Ты когда-нибудь задумывался, кто транслирует в твой мозг всё то дерьмо, которое ты якобы видишь, слышишь и ощущаешь?

— Задумывался.

— Ну и как?

— Не знаю. А кто?

Юнец понизил голос до театрального шепота и, утрируя доверительный тон, сказал:

— Ты думаешь, мы здесь первые? Tabula rasa — выдумка древних. В наше время ничего чистого уже не осталось, всегда приходится писать поверх. А эти, что были до нас, они ведь сопротивляются, ломают игру, норовят вставить слово, а то и цитату, мать их… Нужно прекратить это, пока они не возвратились насовсем.

— Кто?

— Ну как бы тебе объяснить… Те самые младенцы двух дней от роду, будто бы невинные. И другие… постарше. Они существуют, потому что вовремя позаботились об этом. И продолжают заботиться. Они, черт бы их побрал, пишут свое продолжение. А я — свое. Теперь понятно?

— Нет. Ты хочешь сказать, что для кого-то мы всего лишь персонажи?

Юнец медленно кивнул:

— Я даже знаю, для кого.

— Бред какой-то. Для меня это слишком сложно, особенно сейчас.

— Не удивительно. А что тогда говорить об остальных? Думаешь, синеглазая сучка являлась только тебе? И, кстати, можешь выбросить ту деревянную коробку, которая лежит у тебя в правом кармане. В ней нет никаких «оджасов». Нет вообще ничего, кроме мусора в твоей голове.

— А ты… Сам-то ты откуда взялся? — Каплина еще хватило на вспышку ярости, вероятно, последнюю.

— Хороший вопрос. Допустим, что я — порождение коллективного бессознательного, но тебе ведь от этого не легче, правда?

— Двойники — тоже твоя работа?

— Ну извини. Не думал, что ты заметишь. Такая мелочь — татуировка на заднице. Я был тогда… гм… слишком наивен. В следующий раз надо быть повнимательнее к деталям, особенно в том, что касается либидо.