вспоминаю, что они всегда рассказывали о своем районе, но еще говорили о Суре и о Корралесе. И никогда не упоминали никаких других мест. Что касается Бальванеры, то есть ближайших и дальних окрестностей района Онсе, это был бедовый район еще задолго до того. Настолько лихой, что Груссак, подтрунивая над Алемом, именует его Робеспьером из предместья. И добавляет, что в речах, произносимых в конгрессе, Алем почти не смягчал жестов и выражений, которыми пользовался прежде, в атриуме Бальванеры, славном своими выборами, лихостью своих выборов.

А после этого я спрашиваю: где та отвага, то счастье, то стремление к мужеству, тот вызов незнакомцам – где все это, столь чуждое нашему времени? И я говорю, что эти мертвецы живы в танго. Я говорю, что, слушая танго, такие как «Початок», «Цыпленочек», «Семь слов», «Аргентинский апаш», «Парень из Куско», мы ощущаем это счастье отваги.

А еще я говорю о «беспечных аккордах несдающейся гитары», потому что гитара всегда производит впечатление усилия: это гитара,

Чьи струны из простой милонги старой

ткут праздник доблестных и безупречных.

А еще я говорю:

Пребудут в танго те, кто прахом стали[438].

Не имеет значения, что умерли отдельные люди. Слушая старое танго, мы знаем, что прежде были люди не только отважные – то же происходит и с поэзией Аскасуби, – но и отважные в своем веселье.

А потом я говорю, что танго дает всем нам воображаемое прошлое, что, слушая танго, все мы каким-то магическим образом обретаем воспоминания о «нашей смерти в тупике предместья».

Иными словами, подводя итог всему сказанному раньше, я говорю, что танго, а в особенности милонга, были символом счастья. И можно предположить, что это – навсегда; я думаю, есть нечто в аргентинской душе, нечто спасаемое этими несчастными, порою безымянными, композиторами с окраин, нечто такое, что вернется. То есть в целом я полагаю, что изучать танго небесполезно, это то же, что изучать превратности аргентинской судьбы, ее душу. А теперь, завершая разговор, я благодарю вас за терпение, и мне сказали, что будет еще сюрприз, для вас и в первую очередь для меня, для меня тоже, и этот сюрприз – присутствующий здесь декламатор, а затем мы, как и всегда, послушаем маэстро, который в хронологическом порядке – и гораздо лучше, чем это сделал я, – расскажет нам о приключениях танго.

МИЛОНГА ХАСИНТО ЧИКЛАНЫ

В Бальванере, я помню. Хотя

далека эта ночь, как в тумане:

незнакомец случайно и вскользь

помянул о Хасинто Чиклане.

Говорили еще о ноже,

о площадке, где двое столкнулись,

и сквозь годы мне виден клинок,

что сверкнул на углу тех улиц.

И с тех пор (как знать – почему?)

это имя со мной постоянно:

очень хочется мне узнать,

что за парень был этот Чиклана.

Для меня он высок и прям,

с душой, не привыкшей лукавить,

умеющий глотку не драть,

жизнь готовый на кон поставить.

Твердым шагом таким никто

по земле не ступал доселе,

и не было равных ему

ни в любовном, ни в ратном деле.

Выше садов и дворов —

башни над Бальванерой

и эта случайная смерть

на улице тусклой, серой.

В желтом фонарном свете

очертаний не разберешь.

Я вижу лишь смутные тени

и эту гадюку – нож.

И возможно, уже в ту минуту,

когда вошло в него жало,

он подумал: с уходом медлить

мужчине совсем не пристало.

Знает лишь Бог, из чего

это верное сердце отлито,

а я, сеньоры, пою

о том, что в имени скрыто.

Лишь одной из вещей на земле

можно по праву гордиться:

показавший себя храбрецом

себя никогда не стыдится.

Отвага вечно в цене,

надежды всегда желанны,

так пусть играет милонга

в честь Хасинто Чикланы[439].

ТАНГО

Где вы теперь? – о тех, кого не стало,

Печаль допытывается, как будто

Есть область мира, где одна минута

Вмещает все концы и все начала.

Где (вторю) те апостолы отваги,

Чьей удалью по тупикам окраин

И пригородов был когда-то спаян

Союз отчаянности и навахи?

Где смельчаки, чья эра миновала,

Кто в будни – сказкой, в эпос – эпизодом

Вошел, кто не гонялся за доходом

И в страсти не вытягивал кинжала?

Лишь миф – последний уголь в этой серой

Золе времен – еще напомнит въяве

Туманной розой о лихой оправе,

Грозе Корралес или Бальванеры.

Где в переулках и углах за гранью

Земною караулит запустенье

Тот, кто прошел и кто остался тенью, —

Клинок Палермо, сумрачный Муранья?

Где роковой Иберра (чьи щедроты

Церквам не позабыть), который брата

Убил за то, что было жертв у Ньято

Одною больше, и сравнял два счета?

Уходит мифология кинжалов.

Забвенье затуманивает лица.

Песнь о деяньях жухнет и пылится,

Став достоянием сыскных анналов.

Но есть другой костер, другая роза,

Чьи угли обжигают и поныне,

Тех черт неутоленною гордыней

И тех ножей безмолвною угрозой.

Ножом врага или другою сталью —

Годами – вы подвержены бесстрастно,

Но, ни годам, ни смерти не подвластны,

Пребудут в танго те, кто прахом стали.

Они теперь в мелодии, в беспечных

Аккордах несдающейся гитары,

Чьи струны из простой милонги старой

Ткут праздник доблестных и безупречных.

Кружатся львы и кони каруселей,

И видится обшарпанная дека

И пары, под Ароласа и Греко

Танцующие танго на панели

В миг, что заговорен от разрушенья

И высится скалой над пустотою,

Вне прошлого и