Мы вышли из ручья и начали наматывать портянки.

Даша сидела рядом со мной на камне. Мне почему-то хотелось, чтобы она продолжала разговор.

— Разве ты не знал? — изумилась она. — Ну да, конечно, Аня девушка гордая…

Я молчал. Какая-то птица пела, я не знаю всех птиц. Это только чтобы сделать приятное Якуничеву, я сказал про сорокопута.

Солнце припекало.

— Помнишь, под Новый год, вечером, ты встретил на озере, на льду, Аню и Катю. Тогда была метель…

И я вспомнил. Я торопился на вечеринку и, чтобы не опоздать, пошел через озеро навстречу ветру, который швырял в лицо и в грудь влажные хлопья снега. Вблизи от берега стояли темные двухэтажные новые дома. Яркими квадратами врезались в черноту ночи освещенные окна. От них тянулись лучи света, и видно было, как в этих лучах кружатся, падая и снова возникая, неисчислимые снежинки… В домах пели, звенела музыка, и все это приглушенно вырывалось на зимний ветреный воздух. И вдруг вблизи на озере я увидел две темные фигуры. Я подошел к ним. Это были Аня и Катя. Они смутились, а потом рассмеялись звонко, весело.

Я шел из дома Ани. Приходил к ее матери Эльвире Олави попросить, чтобы она на комсомольском собрании рассказала про знаменитое восстание лесорубов в Финляндии холодной зимой двадцать второго года. Восставшие перешли границу и пришли к нам, в Советскую страну. Эльвира с семьей была среди них. Потом муж ее стал директором леспромхоза в нашем районе. В тридцать четвертом году на сплаве он попал в порог, пенистый поток завертел его и разбил о камни. Эльвира осталась с тремя дочерьми — Хелли, Нанни и маленькой Аней. Хелли давно уже вышла замуж в Петрозаводске, с Нанни я учился в одном классе. После школы Нанни поступила в институт Лесгафта в Ленинграде, и я очень обрадовался, когда узнал, что в дни финской войны она была разведчицей-лыжницей и получила медаль «За отвагу». Эльвира теперь заведовала колхозной молочной фермой. И хотя она плохо говорила по-русски, я хотел, чтобы она выступила на комсомольском собрании и рассказала о походе, который кто-то назвал снежным потоком. Докладчиком был Шокшин. Он говорил о рейде Антикайнена и о том, почему каждый комсомолец должен уметь ходить на лыжах… Шокшин, готовясь к докладу, ездил в Петрозаводск и встретился с недавно освобожденным из фашистской тюрьмы Тойво Антикайненом.

— Понимаешь, — рассказывал мне Шокшин, — он не такой, как в фильме. Он теперь почти совсем лысый. Волосы у него выпали в тюрьме. Во время финской войны лахтари нарочно расставили зенитные орудия около здания тюрьмы в Улеаборге, чтобы наши самолеты разбомбили тюрьму, где томились заключенные финские коммунисты и Тойво Антикайнен. Наши самолеты, точно выполняя приказ, бомбили только железнодорожный мост, по которому фашисты получали помощь.

При бомбежке во многих домах вылетели стекла. Разбились стекла и в камере Антикайнена. А это было в январе. Помнишь, какие стояли морозы. Сорок градусов, а окно разбито. В камере отчаянный холодина. Антикайнен требует: «Вставьте стекла». А они отказываются: «Ваши же красные самолеты бомбили. Вот если вы подпишете протест против действий советской авиации, тогда не только новые стекла вставим, но в камеру с мягкой мебелью и порционными блюдами переведем». Тойво был взбешен, он послал их ко всем чертям. А в камере — пар изо рта. Руки и ноги леденеют. С утра до ночи, чтобы не замерзнуть, Тойво бегал по камере. А знаешь, как его держали? Боялись, чтобы ни с кем связи не завязал. Снизу, сверху, слева, справа от его камеры другие камеры были пусты. Два запора было на дверях его камеры, и ключ от каждого находился у другого тюремщика. Так что входить к нему по одному было невозможно. Один надзиратель контролировал другого. И вот так ходил он по камере. Продрог до костей. Посинел. Сил не хватает. Его спрашивают: «Подпишешь?» А он говорит: «Да здравствует советская авиация!» И гонит их из камеры. Вторые сутки по камере ходит. Валится с ног. Руки и ноги распухли. Душит кашель. К концу третьих суток лахтари вставили стекла. Если бы он погиб в камере, была бы широкая огласка. Но после этого Тойво облысел… А как он героически вел себя на суде!

Да, Леша был готов к докладу. А теперь я должен был уговорить Эльвиру. Она очень не любила выступать на собраниях.

В комнате ее уютно и тепло. Помню, на стене были развешаны фотографии: группа участников похода с оружием в руках, Эльвира с мужем в высоких кеньгах, совсем молодая, так похожая на Аню. Немного повыше Зорька — корова-рекордистка. А рядом с голубой чашечкой на комоде стояла небольшая любительская фотокарточка Ани в свитере, в лыжном костюме, с тающим снегом на непокорных волосах. Не знаю, почему мне так запомнилась эта фотография.

— Что же ты молчишь?.. Так вот, девочки в тот вечер вышли на озеро гадать. В ту сторону, откуда залает собака, суждено выйти замуж. В тот вечер собаки, как назло, молчали. А тут ты сам, собственной персоной, тот, кто загадан…

— Предрассудки, ерунда.

К нам подошел Иван Иванович.

— Вот, Иван Иванович, — сказал я, желая осрамить Дашу, — она тут разную мистику разводит насчет гаданья.

— Это смотря какое гаданье, — задумчиво сказал он, — некоторым так я очень верю. Вот Даша мне нагадала, что в этом походе я сведу счеты с одной шюцкоровской сволочью. Так я в это крепко верю…

— А какие это счеты?

— Старые, с двадцать второго года. Мне тогда в первый раз сапоги сшили. Не донашивать дали, а специально для меня. Это понимать надо. Думал, весной в них на первый сплав пойду. А тут в деревне Эйно и Арви Мякинен жили, кулацкие сынки, будь они прокляты. Карельская авантюра, видишь ли, провалилась, так они решили в Финляндию убежать, воры проклятые. Они меня на дороге за околицей встретили. «Снимай сапоги!» Я ничего не понимаю. Повалили меня, стащили с ног новые сапоги и ушли. Я домой по талому снегу в одних портянках пришел — и на печь. Перед отцом с матерью стыдно. Обидно, хоть плачь. Новых сапог год ждать. Ровесники на сплав в сапогах пойдут, а мне в лаптях или опорках щеголять по-прежнему. Вам этой обиды не понять. О, как я возненавидел это шюцкоровское отродье, хотя никакой политикой не занимался. Ну, а когда вырос и узнал, что они не только у меня сапоги украли, а хотят ограбить весь наш народ, я возненавидел их