Дорога оказалась легче, чем он ожидал. На крутых поворотах он ехал со скоростью пешехода, однако ночью, благодаря фарам встречных машин, дорога просматривалась лучше, чем днем. Машин становилось все меньше, время уже перевалило за два. Стоило ему только подумать, что он, если начнется головокружение, не сможет затормозить на узком серпантине, его охватила паника. Но когда дорожный знак указал, что Ноя уже близко, он принялся бесшабашно нарезать крутые виражи. «Что? Ну, Мундус, у тебя и вопросы!» Почему Флоранс просто не солгала! Почему не ответила: «Зануда? Да ты что? Ни в коем случае!»

Можно ли просто стряхнуть обиды?

«Мы не ограничены кратким настоящим, оно простирается глубоко в наше прошлое,

— писал Праду. —

Оно пронизывает все наши чувства, в особенности те глубинные, которые определяют, кто мы есть и как это — быть тем, кто мы есть. У этих чувств нет временных рамок, они этих рамок не знают и не признают».

От Нои до Финистерре было сто пятьдесят километров хорошей дороги. Моря видно не было, но оно чувствовалось. Стрелки часов подходили к четырем. Время от времени Грегориус останавливался. «Это не головокружение, — каждый раз убеждал он себя. — Просто от усталости плавятся мозги в черепушке». После нескольких темных заправок наконец попалась одна открытая.

— Как там на Финистерре? — спросил он заспанного заправщика.

— Pues, el fin del mundo![112]— засмеялся тот.

Когда Грегориус въезжал на Финистерре, затянутое облаками небо начало светлеть. В баре, где он пил кофе, Грегориус был первым посетителем. Абсолютно бодрый, он твердо стоял на каменном полу заведения. Слово непременно всплывет, по крайней мере, он на это надеялся. С памятью всегда так, это ведь всем известно. Он испытывал чувство гордости, что проделал такое путешествие и теперь стоял здесь, угощаясь сигаретой, которую ему предложил хозяин. После второй затяжки его слегка повело.

— Vértigo,[113]— улыбнулся он хозяину. — Я специалист по головокружениям. Знаю все их виды.

Хозяин ничего не понял и принялся рьяно тереть стойку.

Оставшиеся несколько километров до мыса Грегориус ехал с открытым окном. Соленый морской ветер был восхитителен, и он не спешил, как гурман, наслаждающийся предвкушением. Дорога окончилась в небольшой гавани, где стояли рыбачьи барки. Рыбаки только что возвратились и стояли, покуривая, тесным кружком. Позже он не мог понять, как это приключилось, но вдруг он оказался в этом кругу и курил их сигареты. Это было нечто вроде стола завсегдатаев под открытым небом.

— Вы довольны своей жизнью? — спрашивал он.

Он, Мундус, филолог, специалист по древним языкам из Берна, стоял на краю света и спрашивал обветренных рыбаков, довольны ли они жизнью. Грегориус был счастлив. Он наслаждался сверх всякой меры радостью от абсурдности, к которой примешивались усталость, и эйфория, и еще какое-то чувство освобождающей отрешенности от всего.

Рыбаки вопроса не поняли, и Грегориус счастливо дважды разъяснил им на ломаном испанском, чего от них добивался.

— Contento?[114]— наконец сообразил один из парней. — Другого мы не знаем!

Все вместе они хохотали и хохотали, пока хохот не перешел в утробный рев, от которого у Грегориуса навернулись на глаза слезы. Он положил руку на плечо одного из рыбаков и развернул его лицом к морю.

— Siempre derecho, más y más — nada![115]— крикнул он навстречу порыву ветра.

— America! — перекрикивая ветер, заорал рыбак. — America! — Он вдруг выхватил из нагрудного кармана штормовки фотографию девушки в обтягивающих джинсах, высоких мокасинах и ковбойской шляпе. — Mi hija! «Моя дочь!» — Он яростно принялся жестикулировать в сторону моря.

Остальные по кругу вырывали у него из рук снимок.

— Qué guapa es! «Какая красотка!» — орали они, перебивая друг друга и хлопая товарища по плечу.

Грегориус хохотал, яро жестикулировал и хохотал, другие принялись и его хлопать по плечу: справа, слева, слева, справа. Удары были ощутимые, Грегориус шатался. Рыбаки перевернулись вверх ногами, море перевернулось, завывание ветра перешло в настоящий ураган в ушах, он все нарастал и нарастал, а потом вдруг наступила тишина, поглотившая все.

Грегориус пришел в себя на скамье рыбачьего баркаса. Над ним склонялись испуганные бородатые лица. Он сел. Голова шумела. От фляги со спиртным он отказался.

— Нормально, все нормально, — успокоил он озабоченные фигуры. И по велению сердца добавил: — El fin del mundo![116]

Тени облегченно рассмеялись.

Постепенно приходя в себя, он пожимал потрескавшиеся руки суровых рыбаков. Балансируя на грани, позволил вывести себя из шлюпки.

Сев за руль, он порадовался, что мотор завелся сразу. Рыбаки, не вынимая рук из карманов промасленных штормовок, сочувственно глядели ему вслед.

В близлежащем мотеле он снял номер и проспал до раннего вечера. Между тем небо прояснилось и потеплело. Тем не менее он промерз, когда в ранних сумерках снова поехал на мыс. Сев на обломок скалы, он смотрел на закатный луч, пока тот совсем не скрылся в море. «O mar tenebroso». Черные волны с грохотом разбивались о берег, и белая пена оседала на прибрежных камнях. Слово так и не выплывало. Оно не приходило!

А было ли оно вообще? В конечном итоге может быть, дело было не в памяти, а в рассудке, который дал трещину? Как могло случиться, чтобы человек лишился рассудка из-за того, что забыл одно-единственное слово, которое прежде хорошо знал? Ладно еще, если бы он сидел в аудитории за контрольной или экзаменационной работой. Но здесь, перед ревущей стихией? Разве черные воды, вздымающиеся к черному ночному горизонту, не должны попросту смыть его печали как нечто ничтожное, мелкое, смехотворное, о чем может горевать только тот, кто потерял всякое чувство соразмерности?

Грегориуса охватила тоска по дому. Он закрыл глаза. Вот, без четверти восемь он ступает на Кирхенфельдбрюке. По террасам Шпитальгассе, Марктгассе и Крамгассе спускается к Бэренграбен. Слушает ораторию в кафедральном соборе. Высаживается в Берне из поезда, заходит в свою квартиру. Снимает пластинку языкового курса португальского с проигрывателя и выкидывает ее в мусоропровод. Ложится в свою постель с полным ощущением счастья, что все как прежде.

Невероятно, чтобы Праду и Эстефания Эспиноза были здесь. Более чем невероятно. Ничто не говорило об этом. Ничто.