случится с этим полудревесным существом – зачахнет оно и засохнет, или же дриаду расколят на мелкие щепки и наделают из нее спичек.

– Ты это слышала? – вдруг спросил Дэвид.

Церера прислушалась.

– Я вообще ничего не слышу, – сказала она.

– Тише!

Церера сердито посмотрела на Дэвида. Ей не нравилось, когда мужчины командуют ею, независимо от причины, но, поскольку освещение был слишком тусклым, ее убийственный взгляд был направлен на него впустую.

– Нет нужды…

И вот оно: плач младенца, едва слышимый. Явно настолько слабого или измученного, что тот едва мог собраться с силами, чтобы издавать эти звуки. Прерывающиеся всхлипывания привели Цереру и Дэвида в комнату, увешанную по стенам зеркалами, каждое из которых отражало последние мгновения чьей-то мучительной смерти – искаженные в агонии лица людей, конец которых проигрывался снова и снова. Все зеркала были одинаковой формы – овальной, дюймов восемнадцати в ширину, но каждая рама оказалась уникальной: путь к смерти у каждого свой, но пункт назначения всегда один и тот же.

– Одна из комнат Скрюченного Человека, – сказал Дэвид. – Так и вижу, как он тут развлекается.

Но Церера сосредоточилась на углу комнаты, где вокруг жаровни с тлеющими углями стояло несколько плетеных колыбелек. Над одной из них склонился фейри – низко опустив голову, он вдыхал струйки белого пара, питаясь жизненной силой одного из малюток. Именно от этого ребенка исходили крики, которые уже начинали затихать, угрожая смениться полной тишиной. Церера подумала, что в жизни не испытывала еще такой ярости – наверное, даже в отношении человека, который отнял у нее дочь. Тот водитель не собирался причинять вред Фебе. В его действиях не было злого умысла, и если б он хоть отдаленно представлял себе то, что вот-вот произойдет, то немедленно отложил бы телефон в сторону и вновь сосредоточился на дороге. Но такое – лакомиться ребенком, сознательно лишать его жизни, чтобы продлить свою собственную… Которая и без того неизмеримо долгая, тянется век за веком, тогда как этому крошечному существу едва дали время ощутить солнце у себя на коже…

Прежде чем Дэвид успел остановить ее, Церера бросилась к фейри с мечом в руке. Тот был настолько поглощен своей трапезой, что не заметил угрозы, пока Церера не оказалась почти над ним, а к тому моменту было уже слишком поздно. Меч взлетел в воздух, когда фейри поднял голову, и резко опустился, едва он только повернулся, так что Церера смогла углядеть выражение лица фейри, когда его голова отделилась от тела и с треском ударилась в груду мелких костей, которые при этом разлетелись по сторонам.

– Посмотри, что ты заставил меня сделать! – воскликнула Церера, обращаясь к изуродованному трупу, его отрубленной голове и, наверное, также ко всему этому миру и к миру, оставшемуся позади, каждый из которых являлся искаженным отражением другого. – Посмотри, во что я превратилась!

Потому что это убийство было другим. Там, в Салааме, фейри-подменыш набросился на нее, и меч оказался в нем прежде, чем она успела опомниться, так что Церера не могла с уверенностью сказать, намеревалась ли прикончить его или нет. Однако на сей раз она просто-таки горела желанием предать смерти другое живое существо, и ярость, стоявшая за смертельным ударом, была холодной. Церера не была с головой охвачена ею, а направила ее в строго намеченное русло.

И тут рядом с ней оказался Дэвид, который крепко ухватил ее за руку с мечом – просто на случай, если бурлящий в ней адреналин вынудит ее заодно снести голову и ему. В ее словах он услышал отголосок своих собственных, произнесенных много лет назад, когда ему тоже довелось впервые отобрать жизнь, и в очередной раз задался вопросом: уж не та ли это цена, которую пришлось заплатить за уроки, извлеченные в этом месте, и не была ли та смерть на самом деле его собственной: уходом из жизни его старой внутренней сущности, на смену которой пришла другая – более мудрая, но и более безрадостная. Он даже не попытался успокоить Цереру словами вроде «все хорошо», потому что это было не так, и никогда так не будет.

– Дело сделано, – вот и все, что сказал Дэвид, – и это должно было быть сделано.

Три из пяти колыбелек были заняты младенцами, ни одному из которых не было больше годика. Четвертая была пуста, а в последней лежала лишь оболочка ребенка, похожая на одно из тех мумифицированных природой тел, извлеченных из болот, которые так завораживали ее отца и так тревожили Цереру. Личики живых детей были худыми и изможденными, с ввалившимися щеками. После этого они еще долго будут хилыми и болезненными, подумала она, и на них навсегда останутся следы того, что они пережили в этих туннелях, – как видимые, так и скрытые.

Дальнейшие ее размышления резко оборвал стон, раздавшийся среди костей. На миг Церера испугалась, что фейри каким-то образом пережил обезглавливание и вот-вот начнет звать на помощь. Она не думала, что у нее хватит духу начать рубить голову, отделенную от тела. Ее рассудок не смог бы этого вынести. Но, подойдя ближе, Церера увидела пару рук, прикованных наручниками к кольцу в стене позади груды костей, и почти обнаженную мужскую фигуру, скорчившуюся рядом. Она положила руку мужчине на плечо, и тот отдернулся, словно ее прикосновение обожгло его.

– Баако, – произнесла Церера, потому что это был он, – не бойся.

Баако отреагировал на звук ее голоса, и при виде него Церера не могла не вздрогнуть. Глаза у него глубоко запали в глазницы, под кожей резко выступили скулы, а во рту проглядывали щели на месте выпавших зубов. Остатки плоти едва обтягивали кости, и даже волосы у него посеребрились – вот что сотворило с ним лиходейство фейри.

– Насколько плохо я выгляжу? – спросил он в ответ на выражение ужаса на лице у Цереры. – Потому что я чувствую себя очень плохо.

Она ударила мечом по цепям, чтобы избежать ответа на этот вопрос. Они были очень старыми, выкованными самим Скрюченным Человеком, и сопротивлялись ее усилиям, так что к тому времени, когда ей наконец удалось их разрубить, Церера уже основательно выдохлась.

– Ничего, мы тебя еще подлечим, – пообещала она.

– Что, совсем плохо?

– Если это тебя утешит, я все равно не собиралась выходить за тебя замуж.

Они с Дэвидом помогли Баако подняться на ноги. Сначала он пошатывался, но вскоре уже мог стоять без посторонней помощи. Каким бы ни был ущерб, нанесенный его телу, у него еще оставались его дух и внутренняя сила, на которые он мог