«Хранил я их, – продолжал Кошелев, – в специальном тайнике, который устроил между стропилами – в Ачинске, в избе, где снимал угол. В Ачинске они меня и дожидались, пока мотал новый срок, то есть до пятьдесят пятого года»”.

После этого предисловия Электра открыла на сотой странице детектив, и я увидел три рассыпающихся желтых листика папиросной бумаги, на которых между пятнами плесени всё же можно было разобрать выцветшие строки. Помню, что даже побоялся к ним притрагиваться, просто достал свою амбарную книгу и все три кондака аккуратно переписал. После смерти Электры, разбирая ее вещи, я этого французского детектива не нашел, но в моих записях пенатовские кондаки, к счастью, уцелели.

На первом из листиков был кондак “Защитный редут”.

“Без Святых заступников хромы мы были и боязливы, по стеночке ходили, худым пальтишком от зла прикрывались, будто это обыкновенный дождичек, а ангелы со своими крылами нет чтобы на помощь прийти – забыли о нас, так что мы отовсюду ждали удара, грудились, толпились, чтобы кем-то другим прикрыться, отца-мать-брата подставить, а самим спастись.

Теперь совсем другая песнь. Спин праведных столько стало, что больше это не плетень, который любым ветром разметает да повалит, и даже не хороший частокол, а стена каменная, монолитная, настоящий донжон, через который никакой нечистой силе не перебраться. А кроме нее тут же и ров, и редуты, и флеши с артиллерийскими батареями, так что дальше мы будем воевать не на своей, а на его, сатаны, территории и малой кровью всю ее с победой пройдем”.

На втором – кондак “Как Божьи угоднички зачастят”.

“Как Божьи угоднички зачастят: «Господи, помилуй да Господи, помилуй», – так бесов, будь их хоть целые армии, выкосят подчистую. А на тех, кто наши ряды попытается обойти с фланга, станут кресты класть быстро-быстро – один за другим, и тот, кого даже тень их руки коснется, будь он хоть за версту, разом падает убитый, словно его из снайперской винтовки сняли”.

На третьем – кондак “Контратака”.

“Нечистая сила с гиканьем, ревом идет в наступление – кажется, перед ней не устоять. Но для святых угодничков Божьих отбить атаку этакой шантрапы – плевое дело. Как начнут кресты класть да к Господу взывать: помоги да помилуй, глядишь – вокруг уже не адская бездна, а всамделишные райские кущи”.

А тогда, разобравшись с кондаками, Электра сначала отнесла детектив обратно к себе в комнату, потом вернулась и, продолжая рассказывать об отце, Алимпии и Игнатии, сказала: “Отец и собрал вокруг Игнатия приход. Игнатий говорил, что теперь в Соликамске у него целая община, душ сто, не меньше. Это при том, что все знают – рискуют головой, и новых людей они берут редко, с большим разбором. Под лупой смотрят, проверяют, не засланный ли казачок.

Алимпий вернулся поздно, Игнатий уже торопился, чтобы успеть к соликамскому поезду. К этому времени, – продолжала Электра, – отец многажды ему подтвердил, что письмо он писал сам, без какого-либо давления, упаси бог – принуждения, написал потому, что и вправду убежден, что мир больше не есть вотчина сатаны, единовластие нечистой силы в прошлом. Спаситель вернулся, церковь, таинства снова благодатны, оттого он и благословляет Сбарича и его общину на возвращение в Синод. Сказал, что хорошо понимает, что дело это непростое, кто-то может и отколоться, но всё равно благословляет.

Впрочем, как ни поздно вернулся Алимпий, они успели выпить по рюмке водки, потому что митрополит сказал, что у Игнатия еще есть время, машина у крыльца, до вокзала его довезут за пару минут. Когда Сбарич уехал, Алимпий даже не стал спрашивать Жестовского, как прошел разговор, и так было ясно: с тем, что его интересует, всё в порядке. На другой день тоже за столом сказал: «Ну что, Коля, останешься у Сбарича? Его прихожане многое бы дали, чтоб остался. В нынешних обстоятельствах и для тебя выход. Община богатая, среди паствы Сбарича немало хорошо обеспеченных, тебя бы там с рук не спускали, жил бы как у Христа за пазухой».

Отец сказал: «Нет, не останусь; на неделю поеду, хочу посмотреть, как он, ведь Сбарич мне всё равно что сын, но остаться ни при каких условиях не останусь. Ты, Алимпий, не хуже меня знаешь, что стаду два пастуха во вред. И не уследишь – смута начнется».

Отец рассказывал, – продолжала Электра, – что через три дня, когда они с Алимпием уже прощались, тот сказал: «Ты, Коля, оказал мне большую услугу, правильнее даже сказать, очень большую, а я должной мерой отплатить не могу, прихода для тебя у меня нет. Вот тут конверт, в нем десять тысяч рублей, хватит на полгода, не меньше, но моя из этих тысяч только одна, остальное собрал отец Игнатий и, когда приезжал, отдал мне. Сам передать побоялся, не знал, примешь или нет. Но сейчас, коли ты решил, что у Сбарича не останешься, продолжишь кочевать, думаю, надо принять, без денег тебе придется трудно. Значит, деньги от Игнатия, а от меня небольшой портплед, в нем два полных комплекта облачения – священническое и монашеское (то и то теплое, из чистой шерсти), всё вплоть до панагии».

В довесок к облачениям Алимпий вынул из аккуратной папки большой лист веленевой бумаги, на котором золотом со всеми мыслимыми подписями и гербовыми печатями было написано, что предъявитель сего протоиерей Николай Осипович Жестовский является полномочным представителем Пермского митрополита и члена святейшего Синода Алимпия Севгородского.

«С этой бумагой, – сказал Алимпий, – и не только в моей епархии, любой приходской батюшка тебя и накормит, и напоит, и спать уложит. А намекнешь, что готов посодействовать, пособить в его нуждах, – и ручку позолотит»”.

Через пару дней Электра снова вернулась к разговору об Игнатии, сказала: “Отец меня с детства учил: если поступаешь правильно, Господь не оставит. У Сбарича в Соликамске он, как и собирался, пробыл чуть больше недели: читал проповеди, разъяснял трудные места из Священного Писания, успел даже окрестить одного ребенка и обвенчать пару, которая прежде пятнадцать лет прожила в грехе.

Приехал он в Соликамск в субботу, а через девять дней, в понедельник, сказал Сбаричу, что завтра уезжает, уйдет из дома рано и просит, чтобы никто не провожал. До поезда ему надо побыть одному, обдумать всё, что он здесь, в Соликамске, видел, и за всех помолиться.

На рассвете отец достал из портпледа подаренные Алимпием рясу, крест, во внутреннем кармашке нашел архиерейскую панагию, надел и ее, потом натянул сапоги и пошел в лес, который начинался сразу за железнодорожными путями. Шел как бог на душу положит, без тропинки, утопая ногами во мху, стряхивая с папоротников и кустов росу и, хотя в лесу было сухо – полмесяца не было ни одного дождя, – скоро ряса чуть не до пояса стала мокрой, прямо хоть выжимай. Впрочем, ему это не мешало радоваться жизни, возносить благодарственные молитвы.

Скоро он набрел на какую-то тропинку и уже по ней через час вышел к небольшой красивой речке. На берегу нашелся обглоданный водой топляк; устроившись среди сучьев как в кресле, отец сидел, грелся на солнце и тут же сушил рясу. Пока она сохла, снова и снова благодарил Господа – за Алимпия, за Сбарича и за всех Сбаричевых прихожан. Через много лет он говорил мне, что и не упомнит другого дня, когда ему было лучше. Несмотря на середину октября – теплынь, солнце жарит прямо будто летом, и от елей такой хвойный дух, что дышишь-дышишь, не можешь надышаться.