Тогда в Греции супругой короля была русская княжна, урожденная Романова, хорошая, добрая женщина, она помогала даже дальней родне. Конечно, если выходило. То есть нам было необходимо убедить консула, что мы действительно те, за кого себя выдаем. Но, наверное, не справились, потому что виз ни я, ни Лидия не дождались. В Москве мы прожили две недели, затем несолоно хлебавши вернулись обратно в Уфалей.

Конечно, – продолжал отец, – я знал, насколько романовская история для нас с Лидией опасна, но умел себя убедить, что мы никому ничего плохого не делаем. Что плохого, что люди едят и пьют за одним столом с великим князем, радуются, чокаясь с будущим монархом Всея Руси? А тут – Лидии к тому времени давно не было на свете – показания Жужгова и то, что написал Мясников, вдруг соединилось с моим собственным спасением на станции Пермь-Сортировочная, да таким странным образом, что я напрочь перестал что бы то ни было понимать.

Ведь, судя по тому, что показал на следствии Жужгов, они отпустили Михаила Романова прямо посреди леса примерно в трех километрах от станции Пермь-Сортировочная, на перроне которой тринадцать лет спустя меня подобрала Лидия. И вот я стал думать: что могло быть с князем, как он прожил эти годы? Конечно, ближе к зиме князь мог просто замерзнуть в лесу, дорог там не было, тропинки занесены снегом, значит, он мог и не выбраться к станции, заблудиться и замерзнуть.

Но могло и повезти. Даже тогда военные эшелоны хоть редко, но ходили. В тихом лесу свистки паровоза, перестук колес услышишь и больше чем за три километра, значит, мог и выйти к станции, вполне мог. А дальше прямо на перроне, где тринадцать лет спустя, скрюченный холодом, примерзший к лавке сидел я, его должен был забрать местный военный патруль. Решить, что раз он в хорошем красноармейском обмундировании, скорее всего, не дезертир, дезертиры так не ходят, наверное, просто отстал от своей части. Получается, ставить к стенке не за что, достаточно запихнуть в любую теплушку, а там командир сам разберется, в какой части некомплект. Дальше по-накатанному: два года, а если прибавить Крым, то и два с половиной чин чинарем провоевал за красных.

И на Гражданской, – продолжал отец, – дела у Михаила Романова могли сложиться неплохо. Человек военный, тут он мог оказаться в своей тарелке. Ведь все Романовы страстно любили и армейскую дисциплину, и армейские порядки, любили парады и хорошую выправку, сами на любом солнцепеке готовы были часами оттачивать шаг и равнение. Для своих гвардейских полков, чтобы они хорошо смотрелись, собственноручно рисовали военную форму, и не в общих чертах, а до самой мелкой выпушки и до самой последней лычки.

В общем, князь мог сделать неплохую карьеру. Подняться, конечно, не до верхов – здесь уже кадровики, серьезные люди, всю биографию пропесочат и, если, как с ним, что не так, тут же по законам военного времени. Но до небольших чинов князь вполне мог дорасти. Он и у командира, – как я тебе уже говорил, – мог записаться под своим настоящим именем “Михаил Романов”, в конце концов Романовых и не царских кровей на Руси немало, но, вероятно, чтобы окончательно затеряться, назвал другое имя и другую фамилию. Под ней и служил.

Но я считаю, – продолжал отец, – что, скорее всего, зимой он замерз. Жизни князь не знал, каждого встречного после той ночи должен был бояться, как кого заметит, бросается обратно в лес. Людям, подобным князю Михаилу, всегда приходится тяжело, а тут, когда тебя скопом и чуть не с собаками травят, как последнего зайца, шансов, конечно, немного.

И вот я почти убежден, что он до последнего выжидал, между деревьями видел станцию, но к ней не шел, боялся, в конце концов где-нибудь в ноябре сел на снег и уснул, в общем, замерз, не выжил. Но дальше с ним было не как с нами, обычными смертными. Мы, когда отдадим Богу душу, Он ее возьмет, со всех сторон осмотрит, до какой степени она изъедена злом, после этого решает, куда ее определить – в райские кущи или ей самое место в аду, в геенне огненной. Там ее настоящий дом.

Кажется, что и с великим князем Михаилом та же проторенная тропа. Но тут Господь видит, что чуть ли не в каждой избе и в каждой церкви, которую еще не разрушили и не успели закрыть, народ льет слезы, молит Его, чтобы не брал душу великого князя к себе. Не станет князя Михаила – дьявольская большевистская власть окончательно осатанеет и ничего сделать будет уже нельзя. То есть весь Его избранный народ уцепился за душу несчастного, замерзшего в пермских лесах князя и не отпускает ее. Держится, как за свою последнюю надежду.

Что тут делать Господу? Тем более что Он понимает, что народ прав: без великого князя Михаила на Руси и вправду воцарится сатана, установит такие порядки, что Гражданская война – и та перестанет быть пугалом. В общем, Он пока эту душу не забирает, но и тело ей не возвращает, решает выждать, посмотреть, как пойдут дела, так что душа князя по-прежнему здесь, с нами, и, неприкаянная, мается, бродит вокруг станции Пермь-Сортировочная.

Сначала она боится отойти от своего бывшего тела и на шаг, но постепенно начинает нарезать круги пошире. Голая, она зимой нестерпимо мерзнет, летом же изнывает от жары, но главное, томится, волком воет от одиночества, часы, минуты считает, когда народ наконец ее отпустит и Господь сможет прибрать великого князя к себе.

Так год за годом. А потом оттого, что ее всё не отпускают, что неизвестно, до каких пор она и не в этой жизни и не в той, застряла между землей и небом, может статься, она здесь себе даже тропу протоптала: между двумя вековыми еловыми лесинами, дальше – в обход трех горок хорошего юзовского угля, раньше были большие горы, но их благополучно разокрали – между водокачкой и дровяным складом и снова в обход, на сей раз – старого депо, а потом через пути и стрелки – к станции.

То есть получается большой, широкий круг, который захватывает и огороды, и кусок ржаного поля, и клин леса. Как раз под крайним деревом великий князь и замерз. Захватывает и станцию, на которую он побоялся выйти. А душа не боится, как в старой жизни, не спеша, уверенно, будто и впрямь ждет поезда, прогуливается по перрону, туда-сюда и снова туда-сюда. Ей это даже нравится. Потому что вокруг, когда дождь или весенняя распутица, грязь непролазная – душа, такая легкая, и то проваливается чуть не по уши, а здесь чисто. Зимой лопатами соскребают снег, правда, остаются пятна льда, тут надо быть осторожнее, смотреть, куда идешь, чтобы не поскользнуться и не упасть.

И вот она, не сосчитать в какой раз, идет свой круг и вдруг видит – на перроне человек. Он в лохмотьях и скрючен морозом. Сидит, свесившись с лавки, на которой и она летом любит посидеть, но падать не падает. Похоже, что человек, как и ее князь Михаил, замерз насмерть, что это просто пустая, окаменевшая от холода плоть. Душа из нее ушла. То есть, может, и не вся, что-то затаилось по дальним углам. Но, скорее всего, ничего не осталось.

Душа князя Михаила смотрит: зрелище, конечно, печальное, но только она изготавливается всплакнуть, как на нее накатывает такое одиночество, такая тоска – ведь она столько лет одна как перст, а тут будто ее кто соблазнить решил – никому не нужная телесная оболочка. Ведь тело для души, как раковина для моллюска, оно и дом, и тепло, и защита.