ее самую спроси! — огрызнулась Устинья Николаевна и, повернувшись к двери, крикнула:

— Пелагея! заходи!..

Дверь медленно отворилась, через порог перековыльнула закутанная фигура. Рядом с Устиньей Николаевной встала она; поклонилась и, не подымая головы, гнусаво поздоровалась:

— Здравствуй-ка, господин! Добро ли живешь?

Устинья Николаевна отодвинулась в сторону. Вошедшая разогнулась, подняла голову. Канабеевский взглянул на нее и увидел, рассмотрел лицо. Еще не понимая причины, не осознавая ее, он почувствовал внезапную тревогу. Он поддался ближе к той, пришедшей, — и вот ясно встало перед ним старое, закутанное платком лицо, на котором остро поблескивают еще невыцветшие глаза и под ними плоское провалище маленького носа.

— Ты кто? — колыхнулся поручик и белые пятна вспыхнули на его щеках. — Ты кто?..

Безносое лицо широко расползлось, улыбка оскалила выкрошившиеся зубы:

— Да я, господин, Степанидина родительница… Кокорихой по-здешнему прозываюсь…

Канабеевский, белея и вздрагивая, поднял трясущуюся руку к голове, провел пальцами по волосам:

— А нос?.. — нелепо сказал он. — Нос у тебя… Ты давно больна?..

Торопясь ответить, толкнулась сбоку Устинья Николаевна и готовно-охотливо:

— И-и, батюшка! Давненько! Это у них вся родова таковская! Порча у них семейная…

Канабеевский сжал руку в кулак, потряс им, и вскипев яростью, крикнул:

— Пошла!.. Уходи!.. Слышишь? Не твое дело! Не твое дело!..

Устинья Николаевна сжалась, вперевалку кинулась к двери, с шумом захлопнула ее за собою.

Кокориха двинулась было за нею, но Канабеевский ухватил ее за плечо.

— Ты останься… — сказал он. — Я с тобой поговорю!..

Старуха, съежившись, осталась. Втянула голову в плечи, словно обороняясь от удара.

Канабеевский тяжело перевел дух и уставился на Кокориху. Сдерживая дрожь ярости и страха в своем голосе, он приглушенно спросил:

— Ты, гадина… вот что. Девка-то твоя, стерва эта, тоже больная? А?

Кокориха еще глубже втянула голову в плечи.

— Батюшка, господин родненький! Не известна я этому!.. Ей богу, не известна!..

— Ты не юли! — визгливо крикнул Канабеевский. — Говори правду! Правду!..

— Я почем знаю! — забормотала старуха и отодвинулась в сторону. — Ранние-то дети у меня с малолетству болезнью этой выказывались, А Степанида, сам знаешь, — чистенькая, как стеклышко… Не надо бы, чтоб порченая была…

— Не надо!? — передразнил поручик. — У-у, гнилье поганое!.. Сволочи паршивые! Убить вас за это мало!.. раздавить!..

Поручик снова вытянул руку, скрючил пальцы и медленно, судорожно сжал их:

— Задушить вас, сволочей, мало!..

Кокориха виновато поморгала глазами и всхлипнула:

— Не виновата я, господин! Ей-богу, ни в чем не виновата!.. Сама от добрых людей попользовалась…

— Не виновата?! А та, сука-то твоя, она почему молчала? Она как смела скрывать?..

Старуха ухватила конец головного платка и стала молча вытирать плачущие глаза.

Тяжело поглядев на нее, поручик вдруг странно успокоился.

— Вот что, — ровно сказал он. — Запомни: если попортила мне здоровье твоя сволочь, если заразила меня — убью ее. Из нагана пристрелю!.. Как собаку!..

— Господи! — охнула Кокориха, испуганно подымая глаза на поручика. Но, встретив тяжелый, мрачный взгляд, нагнула голову, заплакала:

— Господи! Беда какая!..

24

Извилистым, непрямым путем шла к Канабеевскому его судьба.

В тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, объезжая зимою свой округ, заседатель Веденяпин остановился в селе Бело-Ключинском. Заседатель был толстый, фельдфебелистый, обжорлый мужчина. Он любил много покушать, тужурка на груди и на рукавах была у него всегда засалена. Заплывшие глазки его поглядывали на мир сонно и равнодушно. С Веденяпиным ехали письмоводитель и урядник. А заодно вместе с ними увязался купец Суздалев, много лет ведший меновую торговлю в этих краях.

В Бело-Ключинском приезжие изрядно наугощались и стали отдыхать. Заседатель с Суздалевым расположились в пятистенной избе промышленного, крепкого хозяина Кокорина. Гости устроились на чистой половине, куда молодуха Кокоринская, Пелагея, месила им мерзлую бруснику для вытрезвления.

Пелагею оба разглядели внимательно. Хмель выползал из них медленно, но на эти дела много ли ума нужно?

Пелагею они задержали у себя. Но, задержав и еще не приступивши к ней с главным, завели они между собою, примерно, такой разговор:

— Ты, Кузьма Васильич, хошь и начальство, а лезь опосля меня!..

— Ловкий ты! — колыхнул животом Веденяпин. — Любишь цветочки!..

— Мне ведь, Кузьма Васильич, здоровье мое тоже что-нибудь стоит! У меня супруга и дети…

— Можешь тогда попоститься!.. Хо-хо!..

— Да не хотелось бы! Оголодал маленько я. А тут ягодка какая! А?..

Разговор на том и кончился. Пелагея в нем ничего не разобрала. Гости на-завтра уехали. Старики Пелагею потом избили. Избил ее и муж, вышедший скоро после этого из тайги.

А спустя некоторое время у Пелагеи открылась болезнь на теле. Когда старухи пригляделись к этой болезни, поняли они, что она дурная.

Пелагея понесла свою ношу в побоях, в попреках. Вместе с нею эту ношу разделили ее дети, рожавшиеся в волдырях, в гнойниках и в младенчестве от бабьего и шаманского леченья тяжко и мучительно умиравшие.

И только Стешка родилась чистенькой, здоровенькой, крепкой. Росла веселой девчонкой-хохотуньей, заневестилась, в Варнацк замуж выпрыгнула. Но вышла бездетной и носила в себе, видимо, неуловимую, непроявлявшуюся болезнь.

Мужа Степанида похоронила скоро и, как решили бабы, заскучала без детей и стала погуливать.

Но тут вышел у нее грех. Спутался с ней варнацкий парень, повозился немного времени — и захворал дурной болезнью. А за ним — другой.

Тогда, глядя на это и вспоминая провалившийся Пелагеин нос, откачнулись от бабенки парни. И стала она кипеть неутолимым жаром, гореть неугасимым пламенем.

Деревни стояли отрезанные от широких дорог. По тракту перестали ездить сверху торговые и служивые люди. Копила в себе Степанида силы женские, дичала, тоскливо ждала.

И тут ее путь скрестился с петлистой дорогой поручика Канабеевского…

25

Тихую, сонную, полную ожиданий жизнь поручика Канабеевского с треском разорвало появление глупой безносой старухи.

Поручик заметался по горнице, когда ушла Кокориха. Сначала его душила ярость. Хотелось что-нибудь сломать, кого-нибудь избить.

Устинья Николаевна на своей половине слышала, как он бушевал, швырял скамейку, топал ногами, топтался по полу.

Потом, вытеснив ярость, смешавшись с нею, пришел страх.

Поручик торопливо стал стаскивать с себя платье. Он рвал неподатливые пуговицы, сошвырял с себя тужурку, рубашку, нижнюю сорочку. Обнажив свой торс, он внимательно стал оглядывать холенное, белое тело. Он оглядел руки, грудь, живот. Скуля от нетерпения, он пытался прощупать пальцами спину, плечи. Он гладил гладкое, с поблескивающей кожей тело свое, искал прыщиков, предательских признаков болезни.

Потом он скинул с себя остатки одежды и так же оглядел, ощупал ноги.

Нагой стоял он посреди комнаты, слегка поеживался от свежести, от тихих струек, тянувшихся из окон, из дверных щелей.

Осмотрев себя и не найдя ничего подозрительного, он выпрямился, потянулся гибко и легко