Ведь вот теперь бы и нужно попасть в культурное место, где врачи, больницы, где лекарства. Теперь, когда нет спокойствия душе Канабеевского, надо бы быть среди понимающих людей, чтоб было с кем посоветоваться, у кого найти помощь, поддержку, ободрение.

Где же штабс-капитановы люди? Вот уже солнце стало вздыматься повыше над хребтами; под снежными шапками на крышах повисли искрящиеся ломкие ледяные сосульки; лед на окнах сполз к самому низу и сквозь тусклые стекла день ясный глядится. Предвесенней лаской дышут захребтовые ветры. На Лене, от вешки до вешки, — темнеет узкая дорога.

Сумрачен Канабеевский. А тут еще запропастились куда-то тунгусы, не везут ясак, пахучую, пушистую рухлядь. И Селифан смущенно разводит руками, недоумевающе ругается:

— Чего это они, гады?!. Обязательно должны были выйти еще в позапрошлую неделю, а их нету! Не иначе — стряслось что в лесу…

Поручик сердито молчал и переглядывал свои записи: огорченно отмечал застывший, не возрастающий счет богатств своих — и натыкался на последнюю запись в «Настроениях» — о жизни, которая станет ненужной и страшной, если господь не отвратит от него этого.

Тогда мрачно посматривал он в угол, за изголовьем постели, где под висевшим платьем стояла винтовка. Смотрел и вздыхал.

В последнее время Канабеевский, несмотря на солнечные дни, реже стал выходить из избы. Не тянуло его к людям, гадки они ему были, мутило его при виде их. К нему, на его половину, тоже никто не заходил, кроме Селифана и косоглазой девчонки, носившей ему самовары и обед вместо Устиньи Николаевны.

Бывало, что целый день Канабеевский валялся на постели и не видал живого человеческого лица.

И поэтому очень изумлен был он, когда однажды после обеда вошел к нему хозяин, Макар Иннокентьевич.

— К вашей милости я, Ачеслав Петрович!..

— Ну, в чем дело? Зачем? — брезгливо спросил Канабеевский.

— Вот какая штуковина, — немного помялся хозяин. — Заминка у меня тут вышла. Припас у нас ружейный вышел. Да. Так не уступите ли ружьишка вашего с патронами, значит?..

Канабеевский скривил губы и качнул головой.

— Только за этим? — спросил он ехидно. — Ну, так можешь убираться к себе по-добру, по-здорову!..

Макар Иннокентьевич потеребил бороду и медленно, не волнуясь сказал:

— Я думал, вы человек образованный, можете обращенье вежливое понимать, а вы вот как! Не хорошо. Очень не хорошо!..

— Без разговоров! — вскипел поручик. — Разговаривать будешь у себя, там, на твоей половине!..

— Да я и так у себя, — не повышая голоса, попрежнему спокойно возразил Макар Иннокентьевич. — Я в своем доме… Вы вот по милости всякое продовольствие у меня имеете — и никакой благодарности в вас нет…

Поручик сорвался с места, подбежал к хозяину, замахнулся, но, встретив тяжелый, упорный взгляд, опустил руку и, задыхаясь, проговорил:

— Я с тобой рассчитаюсь!.. Я тебе покажу — из милости!.. Хам!..

Но Макар Иннокентьевич молча повернулся и вышел.

Канабеевский быстро оделся, сердито расшвырял по постели одежду, вытащил из-под подушки наган, оглядел его, вздел на себя и ушел в деревню.

Он разыскал Селифана, строго накричал на него за то, что у него люди распущены, хамы, грубы.

Напоследок приказал объявить Макару Иннокентьевичу Черных письменно, под расписку, что вменяется ему в обязанность предоставлять квартиру и полный паек со всеми домашними услугами квартирующему в Варнацке по делам службы адъютанту штаба сводного карательного отряда поручику Канабеевскому.

— И объяви ему еще, — мрачно прибавил поручик, — что если он посмеет в другой раз побеспокоить меня, то будет арестован!..

— Слушаюсь! — покорно ответил Селифан и вздохнул.

28

В ясное утро, когда Канабеевский только что встал с постели и, оглядев себя, успокоившись, сладко потягивался посреди комнаты, быстро вошел Селифан. Он был чем-то встревожен и, не здороваясь с поручиком, запыхавшись сказал:

— Неладное что-то у нас, вашблагородье, в Варнацке деется!..

— Говори! Рассказывай! — сдержанно приказал Канабеевский.

— Из Бело-Ключинского мужик тамошний приехал утресь, у Ерохиных остановился. Собрались туда мужики, стали калякать о чем-то, ну, пошли кои из моих-то, а их оттуда взашей! «Нечего, говорят им, нюхать здесь, да вынюхивать! Пошли!»… А о чем толковали — неведомо!..

— Пустяки! — решил Канабеевский. — О чем-нибудь своем, деревенском, толковали да и посмеялись над твоими лодырями!

— Нет! — мотнул головой Селифан. — Тут дело почище будет. Тут, вашблагородье, касаемо вас…

— Меня?

— Да. Не иначе — вас… Я, когда намедни Макару приказ ваш передавал, от него тоже загадку получил. «Ты, говорит, со своим офицером шибко не шиперься!.. Время-то ему отходит!».

— Так и сказал? — сдвинул брови поручик.

— Так вот, как я сказываю… А это, вашблагородье, не спроста. Макар-то мужик степенный, средственный, он языком трепать не любит…

— Та-ак!..

Поручик прошелся по комнате, схватил с измятой постели рубашку, накинул ее на себя. Порылся под подушкой, достал наган, выложил его на стол. Повернулся к Селифану.

— Так… — повторил он. — Ну, что же ты смекаешь по этому делу?..

— Да я, вашблагородье… — засмеялся Селифан. — Моя какая же к этому смекалка?.. Не иначе, красные где-нибудь объявились…

— Что-о?!..

Канабеевский широко раскрыл глаза, уставился на Селифана:

— Что ты болтаешь? Откуда ты эта выдумал?..

Селифан воровато забегал глазами, заюлил:

— Я это, вашблагородье, догадку свою такую имею, а чтоб основательно, так ничего покуль не известно…

— Нет, ты скажи, как тебе это могло в голову придти? — насел на него поручик. — Раньше у тебя таких догадок не было, как же ты додумался до этого теперь?..

— От усердия это, вашблагородье! — оправдывался Селифан. — Как вы приказали, чтоб я свою смекалку высказал, ну вот…

Глядя на него в упор, тяжело и неотрывно, Канабеевский жестоко сказал:

— В красных я не верю. Неоткуда им здесь быть. Но имей в виду, что если они откуда-нибудь появятся — черти их принесут, что-ли! — тебе первому будет от них трепка!.. Запомни!.. И чтобы я сегодня же знал, о чем там были таинственные беседы у твоего чалдонья!..

Встревоженный, угрюмый ушел Потапов от поручика. Встревоженным остался Канабеевский.

Впервые за все время в этот день поручик почувствовал тревогу одиночества, был опален неуловимыми пугающими предчувствиями, почувствовал скрытую, таящуюся враждебность окружающего.

И в этот же день он приказал Селифану, которому так и не удалось узнать, о чем толковали мужики, нарядить постоянное дежурство при своей квартире.

— Пусть один из твоих людей всегда находится здесь, на хозяйской половине. Чтоб всегда мог я распорядиться в случае чего.

Селифан выполнил приказ. И когда выполнял его, долго смачно и многоэтажно матерился…

29

— Вот что, Алешка, — сказал Макар Иннокентьевич дня через три селифановскому стражу, уныло растянувшемуся на лавке в кухне. — Ты сиди здесь, не отлучайся…

— Ладно! — равнодушно ответил