воспоминание, вот такое близкое, но неуловимое, ускользающее…

Когда пришли за ним мужики и велели собираться в путь-дорогу, лицо у него было бледное, с припухнувшими, покрасневшими глазами. Он кинулся навстречу пришедшим и хрипло, с надрывом попросил:

— Дайте мне наган мой!.. Ради создателя дайте!..

Мужики взглянули на него насмешливо:

— Сдурел, паря? Рестованному полагается разве оружье?

— Ах да поймите!.. — прижал Канабеевский руки к груди. — Поймите — мне для себя… Ну, тогда сами пристрелите!.. Сами!..

Мужики нахмурились. Задвигались. Переглянулись. Макар Иннокентьевич простер руку вперед, ткнул пальцем в сторону поручика и наставительно-сурово сказал:

— Не балуй!.. Об жизни своей не хлопочи, не беспокойся! Об ей начальство похлопочет!..

— Не хлопочи! — подхватили другие. — Пошто преждевременно раззоряешься?!.

— Кому следоват, те и рассудят по правильному… Обряжайся в дорогу!..

— Ишь, солнце-то уж где!..

Канабеевскому притащили все его имущество, бросили возле него. Глядели, как он одевался, укутывался, обряжался в путь-дорогу.

Канабеевский не глядел на мужиков. На щеке вздрагивала у него какая-то жилка. Вздрагивала зря, безудержно, и не было сил сдержать ее, остановить.

Мужики внимательно следили за поручиком, словно ни весть как интересовало их, как одевается человек дорожный, готовясь из полутемной бани выбраться на морозный утренний воздух, чтоб усесться поудобней в низенькие нарточки и отдаться дальней, молчаливой дороге.

— Ну, — сказал кто-то, когда Канабеевский затянул на себе кушак. — Ну, с богом!.. Валяйте, мужики, на улицу!

— Выходи, паря! Не задорживайся!..

Канабеевский пошел. В дверях приостановился, сжал челюсти: жилка прыгнула быстрее. С трудом разжимая губы, напоследок сказал:

— Милости у вас просил… Бесчувственные вы… Не люди — звери…

Мужики молчали…

Так поехал Канабеевский, Вячеслав Петрович, поручик, из Варнацка, где скучно зимовал он.

Ехал опустошенный, пришибленный, нищий. И вместо сокровищ (черно-бурые лисицы — темные, как ночь, соболя, мягкая, пушистая рухлядь) повез он отсюда обжегшую его ужасом и мелким, неотвязным чувством липкой, несмываемой гадливости болезнь.

А навстречу…

32

А навстречу, там, где-то по ту сторону Бело-Ключинского, сверху, в зверином лесном беспорядке двигались красные партизаны. На них клочьями, обрывками висела изношенная, плохогреющая одежда. На щеках, на носах у них коричневыми пятнами лежали морозные поцелуи — до крови, до мяса.

Их красные знамена-значки истрепались, исполоскались под пургами, под хиусами, под морозом. Их красные знамена с просвечивающимися ранами гнулись под вьюгами, гнулись, но ползли, ползли вперед.

Порою они пели. И эти песни, которые хрипло рвались из простуженных глоток, будили сторожкую тишину тайги.

Они двигались безудержно, неотвратимо, как судьба.

И крепнущее предвесеннее солнце просыпало на них косые сверкающие лучи свои.

БЛАТНЫЕ РАССКАЗЫ

Исаак Григорьевич Гольдберг (1884–1939) до революции был активным членом партии эсеров и неоднократно арестовывался за революционную деятельность. Тюремные впечатления писателя легли в основу его цикла «Блатные рассказы».

Журнал «Сибирские огни», № 1–2, 1926

Математика

1

Прибыл я, скажем, в Удинскую тюрьму. Тюрьма — бросовая, деревянная, старая, никакого порядку и при том обчество липовое. Из настоящих-то, кроме меня, если по совести сказать, только Орлов — обратник, да Непомнящий Гараська. С этим я еще по Александровскому центералу знакомство вел.

Прибыл я в самое неподходящее время: жарынь стояла страшенная, земля, прямо сказать, от засухи трескалась; пылища кругом, духота — ну самый настоящий июль месяц. В этакое-то время, по совести, на воле быть, а меня вот прижало, и попал я на тюремную пайку. Конечно много было тут и от моей оплошности и, следовательно, пенять мне на чужого дядю не приходится… Ну, значит, водворился я в камору, спихнул барахлишко мелкоты с нар… устроился. И одолела меня скука ужаснейшая. Ведь то надо принять во внимание, что знавал я на своем веку и Александровский центерал и Иркутский замок, доходил до Нерчинска; было мне, значит, где с настоящими людьми познакомиться. А тут — городишка ерундовый, а тюрьма и того плоше. И, главное, обчества никакого.

Так… Посидел я с недельку — чувствую, что ежели так пойдет дальше, или я затоскую до смирительной рубахи, или же дойду каким иным манером до ручки. А Орлов и скажи мне в это время:

— Ты, говорит, Василей, не входи в размышленье… Не расстраивай себе, грит, здоровья: тут в четвертой каморе половицы гнилые и все такое прочее. Менты же, жолторотые, к настоящему, стоющему арестанту не привычные… Однем словом, не гляди, грит, с тоскою в одну точку…

Послушал я товарища, два вопроса дельных ему загнул и легше стало у меня на душе… Так.

Ну, освидетельствовал я четвертую камору, обревизовал ее основательно. В самом деле, полы трухлявые и очень не вредно к палям надлежащая сторона подходит. Обнадежил я Орлова, пристегнули мы Гараську, и закрутили мы втроем, заварили крутую кашу. Однем словом, не прошло трех дён, и очутились мы все в четвертой каморе. Ладно… Оглядели мы жителей, пощупали некоторых. Народ хлябкий, однако, под ноготь взять крепко можно. Взяли. Стала у нас камора по струнке ходить. Дисциплина, можно сказать, замечательная. Завели мы порядок и начали под половицами подскребывать. Работу приспособили к ночному времени. Уложим всю шпану спать, прикажем, чтоб, значит, никакого хождения по каморе и беспокойства, да поочередно поскребываем. Приспособились мы к этому делу ловко: землю, которая лишняя, сначала под половицы распихали, а как утромбовали кругом вплотную, стали понемногу в парашу ссыпать, а потом нашили мешёчков узеньких из гашников, да под рубахами днем на прогулке по двору неприметно рассеивать. Вообче, занятие это для нас было известное, и всякую в нем уловку мы все трое хорошо знали.

2

Ну, работаем мы этак с неделю, выгрызаем себе подземный ход, устаем в работе этой, но ходим веселые. И нет во мне тоски и размышленья.

А в это самое время приводят нам в камору нового жителя. Очкастый, бороденка в три волоска, серенькая, брючки на нем, косоворотка, вообче, политик. Укомплектовался он в уголке на нарах, разложил возле себя майдан свой — книжки там, полотенце, мешёчек беленький. Улегся, приспособился и нацелился стекляшками в книжку. Конечно, нам какое дело до его занятия, но в общем обидно: камора уголовная, народ по разным статьям — кто на поселенье, кто срочный — и, между прочим, политический! Взяло меня размышленье, прижал я Орлова:

— Ты, говорю, староста каморный, очисти при всей твоей деликатности камору от очкастого.

Пошел Орлов к политику:

— Я, говорит, староста!

— Очень приятно! — это очкастый-то.

— Ну, приятности, — говорит Орлов, — тут вам, господин политический, мало выйдет. Сами видите — нецивилизованная камора. Объявляйте