В тот момент, когда он подходил к своей машине, ему пришла лаконичная эсэмэска от Поля:

Абержель покончил с собой.

Габриэль бросил мобильник на пассажирское сиденье и прислонился затылком к подголовнику, массируя глазные яблоки. Еще один из этих скотов выскользнул из их рук…

Он ввел в программу адрес пластинариума, найденный в Интернете. Через три часа он будет на месте. В конечном пункте. Он не повернет обратно. Он отрубит последнюю голову мерзкой гидре, которая годами творила зло якобы во имя искусства. Жюли, Матильда и, без сомнения, многие другие были отданы на откуп перу Калеба Траскмана. Кисти Арвеля Гаэки. Фотоаппарату Андреаса Абержеля. И скальпелю Дмитрия Калинина. И на нем кровавая эпопея заканчивалась.

Калинин добывал трупы на факультете, избавлялся от некоторых из них в цистернах с кислотой и подменял анонимами, которых он и его шайка выродков когда-то похитили.

Потом он их свежевал, прежде чем выставить на обозрение публики, прикрывшись сертификатом. Идеальное преступление…

Пальцы Габриэля крепче вцепились в руль. Царствование этой мрази окончено.

Он убьет его собственными руками.

80

В реве мотора Габриэль домчался до Пясечно, небедного городка в окрестностях Варшавы. Современные большие магазины, гостиницы, ряды красивых домов, обсаженных деревьями. Вдоль магистрали, ведущей в торговую зону, протянулся серый трехэтажный параллелепипед с множеством дымчатых окон на фасаде; стоявший отдельно и окруженный просторным паркингом, где еще оставалось десятка четыре машин, он напоминал бы гостиницу при аэропорте, перевалочный пункт анонимных пассажиров, если бы не гигантские алые буквы, подсвеченные спотами, на плоской крыше здания: «ПЛАСТИНАРИУМ». Габриэль почувствовал себя еще более подавленным, увидев это внушительное строение среди многих прочих, в двух шагах от огромного спортивного супермаркета, выглядевшее как очередное место «культурного времяпрепровождения», куда отправляются по субботам, завершив поход по магазинам.

Время было ближе к четверти седьмого, ночь уже подступала, но центр был еще открыт. Габриэль припарковался подальше, рядом со складом товаров. Его пальцы забегали по клавиатуре телефона, он порылся в Интернете и извлек портрет Дмитрия Калинина. Семьдесят лет, костлявое лицо, нос тонкий, как лезвие коньков, глубокие глазницы, откуда поблескивают две серые змеиные радужки. Даже на фотографиях, где его сняли у стола для вскрытий со скальпелем в руке, он был в черной шляпе-борсалино. Эта сволочь позировала с легкой улыбкой, которая скоро навсегда исчезнет с его лица. Габриэль об этом позаботится.

Габриэль надел черную каскетку, только что купленную в центре города, снял свою куртку, сменив ее на новенькую нейлоновую парку того же цвета, и натянул кожаные перчатки. Руки все еще дрожали, и он приложил ладонь к груди, под свитером. Сердце билось слишком быстро, слишком сильно, но это было сердце отца, которому, возможно, предстояло обнаружить тело дочери в закоулках этой гнусной выставки. Отца, который готовился хладнокровно убить человека, чтобы отомстить за своего ребенка.

Он вылез из машины, опустил голову, заметив у входа камеру, и зашел в холл пластинариума. Посетители прохаживались туда-сюда. У турникетов стояли два контролера. Габриэль глянул на объявления, переведенные на различные языки, в том числе на английский. Конференции, кинозалы, exhibition center[83]. Были указаны тарифы – групповые, для студентов, для пожилых.

Чуть дальше красовалась цитата Калинина: «Пластинация выявляет красоту под кожей, навеки застывшую между смертью и разложением». В рамках висело множество вырезок из газет всего мира, восхваляющих успех выставок. Отдельное объявление уточняло, что все тела являлись добровольным приношением науке, а личные данные, возраст и причина смерти оставались конфиденциальной информацией. В качестве аперитива в центре коридора под стеклянным куполом был выставлен десяток сердец, от самого маленького – сердца колибри – до самого большого – сердца кита. Синие вены, алые артерии. Путешествие начиналось.

Пространство здания было непомерным. Где скрывалась лаборатория, в которой Калинин занимался свежеванием? Был ли русский сейчас на месте? Служащий за стойкой сделал все, чтобы убедить Габриэля отправиться восвояси: сегодня вечером больше не будет ни конференций, ни фильмов, через несколько минут объявят, что посетителей просят пройти на выход. По-английски Габриэль настоял, чтобы ему все-таки продали билет. Работник довольно нелюбезно вручил квиток:

– Как пожелаете.

– Господин Калинин здесь? Мне бы очень хотелось поговорить с ним.

– Господин Калинин ни с кем не встречается вне своих конференций или публичных выступлений. Он работает поздно и много. Вам остается десять минут до объявления по громкоговорителям. Первая часть выставки посвящена животным, это туда. У вас не будет времени осмотреть верхние этажи, нужно как минимум два часа, если не хотите ничего пропустить.

Значит, Калинин был где-то здесь, за работой. Габриэль постарался умерить свою нервозность и, не снимая перчаток, протянул билет контролеру. Глянул на закрытые двери справа, предпочел не задерживаться. Контролер внимательно на него посмотрел и позволил пройти через турникет. Выставка начиналась в конце коридора, однако по дороге в нишах уже экспонировались части костей и органов с пояснительными табличками рядом. Габриэль зашел в первый зал, погруженный в полутьму и задрапированный черной обивкой. Оазисы желтоватого света нависали над огромными стеклянными кубами.

Внутри были освежеванные животные. Габриэль был потрясен ощущением ужаса вкупе с абсолютной красотой, исходящим от пластинатов. Как если бы обитатели Ноева ковчега собрались здесь, в движении, любопытствующие или испуганные, а ветер небывалой жестокости заставил их застыть на месте, а потом сдул с них шкуру и плоть так, что они этого не заметили. На пьедесталах две серны стояли друг напротив друга на задних ногах, рога к рогам, в разгар противостояния. Их оголенные мускулы бугрились, сухожилия и нервы свивались под суровым взглядом половинки быка, разрезанного вдоль туши. С одной стороны он казался нетронутым – короткая красновато-бурая шерсть и сверкающий глаз. С другой стороны открывалась невероятная механика живого организма.

Животные были повсюду, разрезанные, выскобленные, наструганные. Уже прозвучало объявление о закрытии выставки. Редкие посетители, прогуливающиеся по залам, послушно развернулись и потянулись обратно, в то время как Габриэль двинулся вперед. Он увидел верблюда, у которого все десять систем организма были сделаны видимыми – мускульная, нервная, костная, пищеварительная… – прошел мимо стремительно бегущего страуса с выпученными глазами, развернутыми крыльями и быстрым телом, от которого не осталось ни костей, ни плоти, ни мускулов, зато оно демонстрировало девяносто шесть тысяч километров вен, артерий, артериол и капилляров. Габриэль представил себе титанический труд, сотни часов, которые потребовались Калинину, чтобы добиться подобного результата, столь чистого, столь эстетичного. И столь отвратительного тоже… Ибо где проходит грань между жизнью и смертью? Смерть – это разрушение, гниение, тлен, окончательный предел любой формы существования. Но то, что здесь?!