1987

На примере процитированного стихотворения видно, что эстетическая оппозиционность идет рука об руку с политической, если понимать под последней противостояние мнению среды, «с которой я имел в виду», как сказал все тот же Пастернак. Сложнее ответить на вопрос, почему я — вполне довольствуясь неизвестностью (и, как следствие этой неизвестности, непризнанностью) как поэт, решил, однако же, в ином качестве объявить миру о том, что, пусть и по складам, но грамоту разумею… К комплексу отца Варлаама это все же не сводится — и в попытках ответить себе на этот вопрос, а точнее, в попытках определить общественный запрос на то, что я делал и собирался делать, я придумал притчу об андерсеновском мальчике — том самом, который кричит, что король-то голый.

Мальчик, положим, делает это из простодушия — как тот самый взяточник, пришедший в Думу пробить поправку к очередному закону. Но если предположить, что слова «А король-то голый» кричит никакой не мальчик, а вполне пожилой и в общем и целом достаточно тертый и в меру битый дядька? Ведь не из чистого же хулиганства (оно же оппозиционность) он это делает. Нет ли в его выклике некоего альтруистического (он же гражданственный) аспекта?

Давайте задумаемся над психологией людей, участвующих в королевской аудиенции. Одни — льстецы, клевреты, карьеристы, мошенники, с ними все ясно. Другие — простофили: им сказано, что новый наряд короля хорош, вот они и верят, что он хорош, — с ними, к сожалению, все ясно тоже. Но есть ведь и третьи! Третьи стоят, каждый поодиночке, и удивляются. Удивляются минуту, другую, час, другой, третий, удивляются всю жизнь (потому что «новый наряд короля» — это категория вечная) — и в какой-то момент каждому из них, в его немоте и одиночестве, начинает казаться, что все вокруг сошли с ума… Но действо не заканчивается — нарядом продолжают восхищаться, — и, наблюдая за всем этим, наш третий (множество, а возможно, и большинство, но разрозненных и одиноких третьих) думает: столько народу сойти с ума не может, выходит, сумасшедший — это я, а все остальные как раз нормальные. И тут-то как раз и подает голос андерсеновский мальчик (пожилой мальчик): нет, ты не сумасшедший, говорит он каждому, король действительно гол — просто никто почему-то (по самым разным причинам) не решается объявить это вслух… Другое дело, что, если мальчик кричит: «А король-то голый!» слишком часто, это само по себе становится профессией, становится профессионализмом — а профессионализм любого рода мне претит, — и, соответственно, притча в данной точке провисает, угрожая рассыпаться… Но не рассыпается; нет, по-моему, все-таки не рассыпается…

Глубокой осенью 1991 года Сонечкин муж-немец познакомил меня с редактором журнала «Гео», а тот, готовя номер, посвященный России, заказал мне какой-то пустяк — этюд про очереди. Написанный за час с небольшим пятистраничный этюд понравился немцу настолько, что в январе 1992-го — как раз под гайдаровскую реформу — он вместо сговоренных полутора тысяч марок выплатил мне две.

«Теперь всегда так оно и будет», — подумал я и, разумеется, попал впросак: никаких заказов более не последовало. Впрочем, и две тысячи марок были по тем временам приличными деньгами — во всяком случае 1992 год, когда все в стране впервые остановилось, я прожил не испытывая забот о хлебе насущном. Упоминаю об этом и потому, что моя тогдашняя непримиримая критика гайдаровских реформ («Гайдар пришел на вскрытие» — январь 1992-го, и далее, вплоть до двойного портрета Гайдара и Чикатило, который никто так и не решился напечатать) отнюдь не была связана с личным неблагополучием: как раз наоборот, свой барыш на разрушении России я поимел. И поимел бы, должно быть, больший, влейся я тогда в общий хор защитников реформ. Но то ли человек я честный, то ли две тысячи — сумма все-таки недостаточная…

Весной 1998 года я предпринял единственную в жизни попытку повлиять на государственную политику иным способом, нежели возглас андерсеновского мальчика или вопль отца Варлаама со страниц не самой престижной прессы. Да и то лишь потому, что поджимало время: прогнав Черномырдина и грубо продавливая через Думу кандидатуру Кириенко, президент не оставил депутатам времени ни на что, кроме бессмысленного и беспощадного бунта или позорной капитуляции, — и было ясно, что они предпочтут второе. А у меня имелся план, как этого избежать. План, к которому сами думцы подошли близко, но так до него и не додумались. Когда после двух провалов Кириенко был предложен в премьер-министры и в третий раз, они обратились в Конституционный суд с запросом о том, что подразумевается в Конституции под «троекратным отклонением кандидатур», вслед за которым президент получает право на роспуск Думы, — отклонение трех (или двух) разных кандидатур или троекратное отклонение одной-единственной. Конституционный суд, будучи начиная с осени 1993 года организацией откровенно рептильной, меланхолически перенес обсуждение этого остро злободневного вопроса куда-то на осень.

Любопытна сама конституционная проблема, как ее восприняли и предложили суду депутаты. По букве закона (кандидатуры во множественном числе) получалось абсолютно то же самое, что и по духу. Ведь сам роспуск парламента, предусмотренный во многих конституциях мира, — процедура в любом случае нежелательная, и идут на нее, лишь когда возникает непреодолимый кризис. Скажем, парламент бессилен сформировать правительство большинства (в тех странах, где он его формирует) или выражает недоверие правительству, собственным большинством сформированному… В наших условиях последовательное отклонение трех кандидатур означало бы, что Дума вступила на тропу войны с президентом (или окончательно утратил политический реализм сам президент) — и парламенту для продолжения зашедшей в тупик борьбы требуется подтверждение собственных полномочий (или смена состава). Троекратное же предложение одной и той же кандидатуры означало лишь, что Думу ломают через колено, и само по себе правовым, а значит, и конституционным действием оказаться не могло. Но наша Конституция написана, как известно, только для одного человека, да и он, будучи ее гарантом, предпочитает работать с другими документами… Политический компромисс, идея которого хотя бы намечена в Конституции, был воспринят президентом исключительно как инструмент троекратного шантажа.