сентябрьским днем, вместе с инструктором Кондратьевым, стоял на аэродроме у самолета «Х-9». Под ложечкой неприятно посасывало при мысли, что сейчас ему придется сесть в кабину, подняться и потом прыгать в пустое небо.

Когда самолет набрал высоту восемьсот метров и сделал несколько виражей, Кондратьев коротко скомандовал:

— Пора…

Волков вылез на крыло, чувствуя, каким упругим может быть воздух.

— Прыгай!

Он шагнул в пустоту и, если быть честным, перед этим зажмурился и через несколько секунд почувствовал резкий рывок, и падение сразу замедлилось. Воздушное течение понесло его в сторону от аэродрома. Пролетев метров триста, он попал в другую воздушную струю, которая повернула его обратно. Скорость полета увеличилась, но ему казалось, что он-то повис в воздухе, а это земля быстро движется ему навстречу.

Приземлиться он постарался по всем правилам, спружинив ногами, повалился на бок и тут же поднялся…

Конечно, молодой комсомольский секретарь дружил с летчиками. Самый близкий его друг — Семен Козырев в свои двадцать четыре года дослужился до командира эскадрильи в армии. Но у летчиков тогда были свои твердые понятия, и он слишком открыто и непреклонно выражал негодование по поводу приказа, вводившего в авиационных частях, как для всех обыкновенных смертных, строевую подготовку.

Потому Семен и летал в составе прибалхашской эскадрильи — летчики, наравне с землекопами, монтажниками, инженерами, проходили через отдел кадров по вольному найму. А когда отряд ликвидировали и передали самолеты аэроклубу, Козырев уехал в Москву. Его там помнили, и он устроился в ЦАГИ испытателем и позднее тоже погиб, облетывая автожир, как тогда называли вертолеты.

Был у них еще румын по фамилии Горожану, в прошлом — личный пилот его величества короля Румынии. Но в чем-то король и пилот не поладили, и не то в двадцать девятом, не то — в тридцатом году Горожану перелетел к нам, и — после проверки — ему разрешили летать, только вдали от западных границ.

На эти разговоры о летчиках, о первых воздушных трассах на Балхаше у нас с Волковым ушло все время, а потом ему пришлось вернуться из тридцатых годов: в два часа было назначено совещание у директора по делам сернокислотного цеха.

Я поехал в гостиницу.

Воровато оглядываясь, поднялся на четвертый этаж и ключ в замке старался провернуть бесшумно, дверь открывал так, чтобы она не заскрипела, и, вероятно, со стороны это напоминало эпизод из непервоклассного детективного фильма.

Но мне сейчас было не до стихов. Я собирался простой, неприукрашенной прозой записать по свежим следам то, что услышал от Волкова.

И все равно через какое-то время в дверь постучали. Конечно, Эля, Надо сказать, что все несчастья, печали и огорчения не отразились на ее внешнем виде. Вид был вполне цветущий.

Она принесла две ученические тетрадки и, краснея и запинаясь, объяснила, что это — дневник… или, вернее, разрозненные, от случая к случаю, записи, которые вел ее муж и которые она при отъезде захватила с собой.

Моя проницательность — обычно я весьма горжусь ею — подвела меня на этот раз, но даже к лучшему. Читать-то все равно пришлось бы, а записи — это все же не безнадежные самодельные стихи. Человеческий документ, как принято говорить, тут, слава богу, можно не затевать азбучного разговора о литературных достоинствах и недостатках, разговора, который в подавляющем большинстве случаев ни к чему в конечном счете не приводит.

Больше всего в эту минуту мне хотелось закончить о летчиках (я дошел как раз до краткого описания полета Волкова с Аней в Кзыл-Эспе).

— Хорошо, Эля, оставьте, я прочту, — сказал я, не выпуская из пальцев шариковый карандаш и не откладывая в сторону записную книжку. — Сегодня же вечером. Но — позднее.

— А сейчас вы заняты?

— Да, к сожалению.

— Пишете?..

— Да, надо кое-что… — Я, как всегда, не знал, что говорить, если тебя врасплох застают за работой.

Эля задала еще несколько вопросов: а трудно ли писать и что лучше — писать, или петь, или сниматься в кино?

Наконец она ушла.

Мне по-прежнему не было известно, пригодятся ли впоследствии все эти летные дела или не пригодятся. Во всяком случае, люди, давно закончившие свой небесный и земной путь, но жившие в памяти Волкова, нашли теперь пристанище на страницах записной книжки, и я мог как о знакомой говорить о хрупкой и отчаянной Ане Гордиенко, строить предположения — почему задумался Волков, прежде чем сказать, что Аня ни за кого, кроме летчика, замуж не вышла бы, мог представить себе Козырева, который скрывал лихость за напускной сдержанностью…

Вечером у меня в номере собрались балхашские журналисты. Пришли Вера Журавлева с Элей, обряженной в черное шелковое платье с крупными желтыми розами.

Мы засиделись довольно поздно за вином и за разговорами — кто где был, с кем встречался и что видел, вспоминали смешные газетные ляпы (вроде мрачного заголовка «Мы вернемся, пещеры», но речь в заметке, к счастью, шла не о человечестве в целом, а о группе спелеологов). Вера рассказала про накладку у них на телестудии — как помощник режиссера, девчонка одна, к передаче о животноводстве второпях сунула в кадр заставку, рисованную для спектакля «Ромео и Джульетта», и так это и пошло в эфир.

Эля время от времени поглядывала на тетради — они лежали поверх моих бумаг на тумбочке — и переводила взгляд на меня, успел ли я прочесть. Мне казалось, она несколько тяготится нашим сборищем: ей нечем было привлечь внимание, и она старалась почаще шуршать шелками и громче всех смеялась остротам — удачным и неудачным.

Потом, воспользовавшись паузой, Эля без предупреждения запела про листья, которые осыпаются в саду, о том, что она по привычке забредет к кому-то и будет невпопад улыбаться и пригласит его в листопад… Голос у нее был. Но пела она, заводя глаза к потолку и поджимая пухлые губы. Песня была сложена из двух куплетов, без припева, и, допев до конца, Эля перевела взгляд с потолка на пол.

Ей похлопали, но спеть что-нибудь еще никто не попросил, хоть песня и в самом деле оказалась хорошей.

— Молодец, — деловито похвалила ее Вера.

— Я уже ходила здесь во Дворец культуры, — скромно сказала Эля. — Пела им. Не эту, другую. С будущей недели начну посещать репетиции, к концерту на Восьмое марта.

Когда все разошлись, я собрался почитать что-нибудь на сон грядущий, но ничего подходящего под рукой не оказалось. Была, правда, книга о Балхаше — довольно толстая. И я знал, что так или иначе мне придется ее прочесть. Но сейчас браться за нее не хотелось — после того, как, в самом начале, в авторском предисловии, я наткнулся на