В кабинете висел портрет Юрия Константиновича. Неприлично худощавый и молодой в свое шестидесятилетие, отмеченное лишь летом прошлого года. Сжав пальцами виски, Валентина Григорьевна слышала его голос, в ответном тосте он говорил! «Не могу, не могу сочувствовать тяжким вздохам: где мои двадцать лет! И так же не разделяю, когда с подозрительной бодростью, с наигранном самодовольным оптимизмом твердят: день за днем, час за часом я бы прожил жизнь точно так же, как прожил. Врут, по-моему, что те, что другие».

И он не рисовался. Пожалуй, не встречала она человека, который бы совершенно естественным был и в тридцать свои лет, и в сорок пять, и, в конце концов, в шестьдесят. Или — никого она не имела возможности наблюдать так близко и так долго? Он умел настоять на своем, если считал себя правым. Не боялся принять ответственность в любом, чреватом любой опасностью деле, ну, хотя бы при страшнейшем прорыве канала на двести девятом километре в Каракумах, когда начинало казаться — после бесчисленных бесполезных попыток, — что воду не сдержать, что трехлетний строительский труд канет в песок… Не прятался в кусты, никем не загораживался, если приходилось признать очевидную ошибку. А сколько раз за тридцать пять лет, за тридцать почти шесть, он уезжал, но это никогда не воспринималось как разлука!

Он и на этот раз куда-то отправился далеко — в Сары-Камыш или же на Арал, надо искать какой-то выход и спасать обреченное море… Временами ей удавалось убедить себя в его отъезде, и она представляла, как посмеивался бы, вернувшись, Юрий Константинович: днем в троллейбусе пожилой дядечка упорно заговаривал с ней и потом сошел на той же остановке, что и она, а ему дальше было ехать, и помог до угла донести сумку — она возвращалась с базара… Никогда и никому она не расскажет об этом так, как рассказала бы ему. Да никого другого это и не может интересовать… Когда Юрия Константиновича положили в больницу, врачи ничего страшного не предвидели. И он, как всякий человек, не привыкший следить за собой, настаивал, чтобы его не очень тут задерживали и не охаживали, как немощного старика. И ведь совсем недавно — или когда-то невероятно давно — все это произошло.

Валентина Григорьевна в кабинете чуть подправила портрет, чтобы ему удобнее было, и откинула потертую крышку давнишнего их секретера, за которым он всегда работал и который ни на какой письменный стол менять не хотел. Достала с верхней полки толстую папку с рукописями и стала искать нужную: «Опыт транспортировки значительных масс воды в условиях пустынь и полупустынь (Каракумский канал. Первая очередь)».

Постоянная машинистка Юрия Константиновича, отложив срочную работу, перепечатала обе статьи — и каракумскую и иртыш-карагандинскую. Обе о каналах, как он говорил сам про себя: «Канальский я человек». Статьи отправили в Москву, но еще до того, как их отправили, пришла длинная, непоказного сочувствия, телеграмма от Волковой, не было там дежурных соболезнующих слов… Валентина Григорьевна — без боли уже и без злобы — подумала: а возможно, и не зря она ревновала к ней Юрия Константиновича тогда еще, вскоре после войны. Когда они в Сталинабаде жили полтора года, готовили обоснования под плотину в Нуреке… Потом от Волковой было письмо, что обе статьи приняты, И Валентина Григорьевна заплакала, ясно увидев вдруг на плотном белом книжном листе в тонкой черной рамке фамилию автора.

Прилетел Глеб с Николкой.

Парень все утро удивленно таращил глаза и жался к Вале, хоть и приезжал сравнительно недавно, перед Новым годом. Но освоился быстро и начал бегать по квартире. Валя хотела забрать его, чтобы посидел спокойно, но Валентина Григорьевна сказала — пусть бегает, что же его на цепочку посадить, и в благодарность за заступничество Николка сам полез к ней на руки.

Перед вечером Валя спросила у матери, что она думает, как лучше им разместиться. Валентина Григорьевна ответила: временно можно, как они всегда размещались, когда приезжали, — для них в большой комнате раздвинуть тахту, а из кладовой достать Николкину кроватку. Поставить ее тоже в гостиной и тоже временно. А как им окончательно устроиться — этим надо будет заняться после сорокового дня.

В подвале, куда они спустились с карманным фонарем, Валя растроганно объясняла Глебу, что все эти старые народные обычаи и установления кажутся пустым суеверием до той поры, пока дело не коснется тебя самого. «Конечно», — сказал Глеб.

А Валентина Григорьевна наверху поила Николку молоком и с ужасом думала — Юрия Константиновича нет… Его нет, а стоит на кухонном столе кружка с молоком…

И Валя здесь. Глеб. Но у нее не проходило и не могло пройти ощущение полной пустоты в квартире.

Прямо со следующего дня Глеб стал допоздна пропадать в монтажной. Собственный фильм то нравился ему, то нет. Однажды они с Валей переругались: монтаж вчерне был закончен, сценарист написал текст для диктора, и Глеб склонен был принять текст с незначительными поправками, а Валя настаивала, что текст — никудышный, он безлик, сух и информационен на уровне плохой районной газеты, нет своего отношения к материалу, к людям, к событиям… Так бездарно писать о целинных шоферах! Такой текст годится для того, чтобы вернее загробить фильм, и Глеба не только не возьмут в штат, но студия и на договорные отношения с ним не пойдет, и что они тогда станут делать! Глеб сперва огрызался, а потом распалился и начал кричать: пусть у себя на радио она командует, что хорошо и что плохо. А тут — кино, сочетание слова с изображением, этого ей, как видно, никогда не осмыслить. Автор нарочно придал репортажность своему комментарию. В качестве самого убедительного довода Глеб выхватил у Вали листки и ушел, оскорбленный, на кухню, где никого не было.

Правда, Валентине Григорьевне показалось, что он уже сам сомневается в достоинствах написанного и продолжает сопротивляться из чисто мужского упрямства. Текст безоговорочно не понравился и на студии. Пригласили какого-то алмаатинца, постоянного их автора, и когда, посмотрев материал, написал он, Валя торжествующе сказала: «Я же не лезу в твои высокие режиссерские задумки и выдумки… Но уж что касается литературных дел, ты для своей же пользы слушайся лучше меня». Она не лезет в его режиссуру?.. Положим, это не вполне соответствовало истине. Но Глеб, разыгрывая послушного, придурковатого мужа, кивал и кивал: «Так… Так, хозяйка… Буду тебя слушаться… И сегодня, и вчера».

Валентина Григорьевна думала: Юрий Константинович, как все почти отцы, хотел сына. И вот, наблюдая свою Валю, тридцатилетнюю, не во время недолгих наездов к ним в Целиноград