— Меня зовут Токарев Владимир Петрович — сказал Токарев, хотя его и так все знали — начальник одесского УГРО. И как начальник УГРО — я отвечаю за весь беспредел, который вы творите в городе.

…

— Чтобы все понимали, о чем речь — несколько дней назад в Одессе был убит Михал Гермиан, законный вор из Молдовы. Убит подло, когда его пригласили в Одессу как гостя. Это спровоцировало войну между вами и одесскими, полилась кровь. Уже немало людей погибло, и еще немало погибнет, если вы будете убивать друг друга, а не головой думать.

…

— За несколько дней, до того как убили Гермиана, в Одессу назначили нового начальника полиции, полковника Резницкого. Полковник этот — гнида конченая, еще в Днепре его нехорошо знают, он и в Киев титушек возил, и потом на войне контрабанду и прочие дела прикрывал. Нутро его — сучье, его свои же Барыгой гнали, ради денег он мать родную продал бы. В Одессу его назначили для того чтобы он поляну зачистил и город под киевских положил. Для этого он привез с собой в город банду, пятнадцать рыл, все с АТО, ломом подпоясанные, дубачат как черти, отца родного замочат, и начал беспредел творить. Убил Тараса Игоревича Семидрева, начальника своего — чтобы самому стать начальником. Убил Богдановского, начальника СБУ. Гермиана убил тоже он, точнее — его гайдамаки, чтобы подумали на одесскую братву, на Хвоста, чтобы кровь людская полилась. Пытался и меня убить. Все так и было, за слова отвечаю.

Воры молчали. С одной стороны — никогда не было такого, чтобы цветной имел голос на воровских сходках. С другой стороны — как то не приходилось сомневаться в словах цветного — он ведь государством поставлен, чтобы преступления раскрывать.

— Чем докажешь? — спросил старший.

— Тем, что банду эту — я той ночью лично на ноль перемножил, в земле они все. И Резницкого я тоже на ноль помножил, в яму закопал и креста не поставил. На хазе их — много стволов нашли… и того, с которого Тараса Игоревича посчитали, и Богдановского, и вашего Гермиана. Запись, как одна из этих с… перед смертью колется — я вам могу скинуть, если желаете. Можете, ментов своих подзапрячь. Пусть запрос напишут, в конце концов, Гермиан был гражданином Молдовы…

— У нас ментов своих нет — сказал Гарик.

Намек был более чем понятен.

— Что ты скажешь? — Гарик посмотрел на Хвоста.

— Что всё так и было, отвечаю.

— И на сходняке ответишь? — нехорошо прищурился Гарик.

— Отвечу. Собирай.

Гарик прищурился еще сильнее, глаза стали похожи на узкие полоски.

— Что-то я не пойму — сказал он — как вы живете, Хвост? Начальник областного УВД — с кодлой гайдамаков заходит в город, валит начальника своего, комитетчика, воров заодно. Начальник уголовки — за тебя с людьми базарит. Че это за беспредел такой? Ни на одной зоне, самой красной — таких раскладов нет…

— Это жизнь — вступил в разговор Токарев — и от нас зависит, как мы ее проживем. Беспредел не только в Одессе, он во всей Украине беспредел, и то ли еще будет. Все берега потеряли, все как последний день живут. Но остались еще люди идейные, как вы, как я, как Хвост. Те люди, которые не одним днем живут, которые на своей земле стоят и чужой им не надо. Если мы будем закона держаться, и друг другу ход давать, а таких гадов конченых как эта с. а Резницкий чморить и ходу им нигде не давать — тогда и будет жизнь людская.

Молдавские воры молчали, переваривая наглость.

— Про людское ты хорошо говоришь, Токарев — начал Гарик.

…

— Только вот что-то я не пойму. За себя я могу сказать, что я по-людскому живу, и за это на любом сходняке отвечу. И каждый из нас за себя сказать можешь. А вот ты — по какому закону живешь, а?

…

— Кто ты есть по жизни, Токарев? К какой масти ты себя причисляешь? Вор не вор. Мент не мент. Говоришь, что ты начальника своего в яму закопал и всех его отморозков вместе с ним. За них разговор отдельный, но речь не о них сейчас. А о тебе. Такого даже по людскому закону не позволяется — и ты это наверняка знаешь. Положено человека на сход пригласить, вопросы задать, дать на них ответить — и потом уже люди решают. А ты получается, сам решаешь. Так кто ты такой, Токарев? Бог?

Повисло молчание.

— Кто я такой… — ответил Токарев, когда молчание стало совсем угрожающим — не твое дело, Гарик. Я с тобой говорю первый и последний раз. Разборкам в городе — ша. Стрельбе — ша. Все тихо и мирно. Что за кем было — то за тем и остается. У нас кусок ментовской. У вас — воровской. Со своей стороны — гайдамаков, беспредел всякий я давил и буду давить.

…

— Если вас устраивает жить, как жили — живите. Ваш кусок будет вашим, его у вас никто не отнимет. Если нет — задавлю. Безо всякого закона. За слова отвечаю.

С этими словами — Токарев повернулся и пошел к машинам, оставив Хвоста с молдавскими ворами — одного.

Гарик долго молчал, рассматривая Хвоста. Угрожающе молчали автоматы…

— Тебе — жить — наконец, сказал он.

Повернулся, взмахнул рукой.

— Уходим.

* * *

— Как жить будем? — спросил Хвост, когда они в одной машине возвращались в Одессу.

— Как жили, так и будем жить. Ты старший над братвой. Я старший над красными — ответил Токарев.

— А если тебя снимут? Вон, буза уже идет.

— А ты сделай так чтобы не сняли.

…

— Я тебе помог, Хвост, отмазал перед молдаванами — теперь ты мне помоги. Отправь своих гайдамаков по адресам всех этих майданутых, пусть профилактику проведут. Разъяснят, что пасть широко открывать не надо, не те времена сейчас.

…

— Так и будем жить, Хвост. Ты — мне. Я — тебе.

— Резницкий точняк кони двинул? — спросил Хвост после пары минут молчания.

— Я же тебе фотку показывал, — прижмурился он.

— Фотка это да… круто солишь, Токарев. Ох, круто.

— Мне — хлебать.

— Значит, здесь ты и выросла…

— Да. Вон в том доме…

Она сама не знала, зачем пошла сюда. Что она тут хотела увидеть? Зачем бередить и так напоминающую о себе рану? Но она — пошла. Как бы больно и противно это не было. Она должна была здесь побывать.

— Какой этаж?

— Пятый. Справа.

Он достал из кармана монокуляр, начал рассматривать дом. А она уже все рассмотрела, что хотела.

Что тут изменилось? Да ничего, собственно. Появилась новая застройка, вон там — вместо продуктового поставили супермаркет. И — всё.

Остальное — все то же самое. Те же разбитые машины у подъездов. Те же люди… она хорошо знала их натуру. Злобные, жестокие, распущенные — но их злобность проистекала не из их силы, а из их слабости. Это люди, которые из-за необходимости постоянно выживать — забыли такие важные для любого человека вещи, как честь, достоинство, доброта. Она это знала, как никто. Когда она бежала — совсем юная, напуганная, но не сломленная, без документов — никто не помог ей. Никто не защитил ее. Никто не открыл перед ней дверь.