Они могли часами лежать на кровати, пока Гертруд не спохватывалась, что ей пора идти на работу. Тогда Биргитте следовало ей быстренько помочь, налить воду для кофе в кастрюльку, намазать бутерброды, пока Гертруд носилась по комнате в поисках целой пары чулок и монетки в двадцать пять эре, которая вполне может заменить собой пуговицу на рваной подвязке. Потом она натягивала на себя белый официантский жакет и черную официантскую юбку, смеялась, что Биргитта криво нарезала хлеб, и, заглотнув кофе, летела к дверям. После чего Биргитта оставалась одна и могла делать все, что хочет, только не приводить в квартиру толпу засранцев и не связываться с ними.

Еду готовили редко, Гертруд ела на работе и иногда приносила с собой кое-что для Биргитты. Но оттого, что не было холодильника, Биргитте приходилось съедать все сразу, все равно ничего не сохранить. Иногда Гертруд выходила в ночную смену, тогда у Биргитты вместо ужина был завтрак.

Странно было как-то — сидя за турецким курительным столиком в ночной рубашке, запихивать в себя разогретый антрекот.

В ночь накануне первого Биргиттиного школьного дня Гертруд пришла домой около трех ночи — она сама потом рассказывала. Но Биргитта уже с утра поняла, что мама, наверное, ужасно устала, потому что легла не раздеваясь и забыла завести будильник. Просто повезло, что Биргитта проснулась без четверти восемь. И попыталась растолкать Гертруд, но безуспешно — та лишь перевернулась на спину, закинула руку за голову и захрапела.

И еще повезло, что Биргитта спала в своей самой лучшей ночной рубашке, из жатого ситца — на вид она была совсем как платьице. Бабка сшила ее из остатков, так что эта рубашка доходила ей только до колен, а не до пяток, как остальные. Биргитте оставалось только натянуть поверх кофту и надеть носки и ботинки, и вот она уже готова и летит к дверям — совсем как Гертруд.

Она знала, где школа, только пробежать по улице до ближайшего перекрестка и свернуть направо. Ей Боссе показывал. Он жил в доме, что выходит на улицу, и должен был пойти в тот же класс, что и Биргитта. Наверное, это он и шел впереди нее, держась за мамину руку. Но Биргитта не была уверена. Прическа Боссе напоминала небольшое гнездо, а этот мальчик впереди нее был подстрижен чуть ли не налысо, так что сквозь оставшийся короткий ежик белела кожа.

— Боссе! — все-таки крикнула она, подойдя уже к самой ограде школы, но все-таки капельку засомневалась. Школьный двор было не узнать — вчерашний пустой и черный асфальтовый квадрат сегодня пестрел от народу. Такой толпы Биргитта не видела ни разу в жизни, а ведь она уже прожила в Мутале целый месяц!

Шедшие впереди нее мальчик и тетка свернули в решетчатую школьную калитку, мальчик покрутил головой и увидел ее.

— Боссе! — снова крикнула Биргитта и замахала рукой, потому что теперь убедилась, что это точно Боссе, несмотря на его короткую стрижку, белую рубашку с галстуком и штаны до колен. Его мама была в пальто и шляпе, она крепко прижимала к себе сумочку, словно опасаясь, что кто-то ее стащит. Бросив взгляд на Биргитту, она сказала:

— О господи! Бедный ребенок!

И пошло-поехало. Мама Боссе уж постаралась раздуть эту историю: она сокрушенно шепталась с другими мамами, она скорбно покачала головой, когда училка выкликнула Биргиттину фамилию, а потом притащилась в класс и что-то бубнила училке, натягивая свои белые матерчатые перчатки. Пальто у нее было чудовищное, огромное, как палатка, и отвратного цвета брусники с молоком. В сторожке у деда с бабкой Биргитте нередко давали на ужин бруснику с молоком, и чтобы доесть последние ложки, приходилось зажмуривать глаза. Цвет был до того гадостный, что прямо мутило. И мамаша Боссе была такая же гадостная, от нее тоже мутило.

Три дня спустя Гертруд впервые тоже изобразила кукушку из часов — высунулась из окна, как другие мамы, и окликнула Биргитту. Это было вообще-то странно, она только что пришла с работы и велела Биргитте пойти поиграть, потому как чертовски устала и голова раскалывается, пусть деточка оставит ее в покое и даст поспать. Но когда Биргитта открыла дверь в квартиру, Гертруд стояла в передней и надевала туфли. Это уж совсем странно. По дому она обычно ходила босиком, потому что ноги у нее всегда отекали и болели после работы. Волосы у нее были растрепанные, и, сердито глянув на Биргитту, она кивнула в сторону комнаты и приложила палец к губам. Ясно, Биргитте лучше помалкивать, хотя не очень понятно, почему Гертруд такая сердитая.

Биргитта прислонилась к косяку и заглянула в комнату. Там в одном из кресел сидела женщина в синем костюме и белой блузке, застегнутой под самое горло. Юбка была широченная и такая длиннющая, что доставала до полу. Женщина, не заметив Биргитты, копалась в коричневом кожаном портфеле, стоящем у нее на коленях, потом вытащила оттуда очечник, достала очки и долго-долго протирала, прежде чем надеть. После чего сказала:

— Здравствуй. Это ты Биргитта? А меня зовут Марианна. Я из комиссии по делам несовершеннолетних.

«Это все из-за тебя», — много раз потом повторяла Гертруд. Не сваляй Биргитта такого дурака и не заявись в школу в ночной рубашке, ни за что бы эта Марианна не повадилась к ним домой. А теперь она заявлялась чуть не каждую неделю, и скоро до того обнаглела, что стала шуровать по комодным ящикам, роясь в Биргиттином белье, а потом даже заглянула в ванную — проверить, есть ли у Биргитты зубная щетка. Щетки не было. Гертруд сказала, что это просто совпадение, что старая щетка вся истерлась, а новую не успели купить, но это была неправда. Биргитта не чистила зубы ни единого раза с тех пор, как приехала в Муталу, о чем Марианна явно догадалась, — она так скривилась, когда, открыв рот Биргитте, заглянула и туда. Она передаст в школу, чтобы Биргиттой зубной врач занялся в первую очередь.

Зубной велел ей не глупить, когда она шарахнулась от шприца, потом выдрал три коренных зуба, засунул ей в рот что-то белое и выпроводил из кабинета. Белое тут же размокло во рту, как губка, Биргитта остановилась и выплюнула его на тротуар. Но белое было уже не белым, а красным от крови. И теперь она чувствовала, как в рот натекает все новая кровь, Биргитта наклонялась и сплевывала, но это не помогало, кровь все текла, и текла, и текла. Если не стоять тут и не сплевывать целую вечность, то придется глотать. От этой мысли мостовая качнулась у нее под ногами, и, шмыгнув носом, она подняла с асфальта кровавый тампон и засунула его обратно в рот. К нему прилипло немного сору, но ничего. Кровь, во всяком случае, больше не текла.

Вечером ей уже не хотелось пойти поиграть, заморозка отошла, и десны разболелись. Гертруд презрительно фыркнула, смешала себе «коктейль» — водку с лимонадом — и сказала Биргитте, что так ей и надо, сама виновата.

Но все-таки она поняла, что Биргитте правда больно. Она составила кресла уже ранним вечером, позволила Биргитте лечь в постель и сама пошла выносить бутылки в мусорный бак, когда стемнело. Она теперь постоянно выкидывала бутылки, хотя их можно было бы сдать — как-никак деньги. Но она не хотела, чтобы они стояли в шкафу под мойкой и дожидались, пока их сосчитает Марианна. Та ведь уже осторожно заводила речь о комиссии по борьбе с пьянством.