Врач рассмеялся в ответ и отвернулся к компьютеру, нажал клавишу и вывел на монитор ее историю болезни.

— Может, вы и были сильной. — Он покачал головой. — Но теперь пора уже поберечь себя. Особенно если вы намерены дожить до старости.

Очаровашка был доктор, почти как Хубертссон, но, как и все они, ничего не понимал. Смерть в Биргиттины планы не входила никогда, и стареть она тоже не собиралась, она даже не знала, как это делается. Ведь Гертруд и тридцати пяти не протянула.

Хотя Гертруд, конечно, никогда не была такой сильной, как Биргитта. Это было видно с первого взгляда. Невозможно тоненькая и прозрачная, она напоминала фарфоровую танцовщицу, стоявшую у бабки на шифоньере. Бабка прямо тряслась над этой танцовщицей. Она залепила Биргитте такую оплеуху, что потом несколько часов в ушах звенело, — только за то, что внучка влезла на стул и потрогала статуэтку пальцем. Это тебе не игрушка!

Биргитта не стала утруждать себя объяснениями, что она и не собиралась в нее играть — дурочка она, что ли, — а ей только хотелось посмотреть, как эта твердая фарфоровая кисея выглядит вблизи и какова на ощупь. Вот еще и на зуб попробовать — но этого она не успела, потому что бабка ее застукала. Так что Биргитта и дальше томилась неутоленным любопытством, уверенная, что фарфоровая кисея на вкус сладкая, как карамелька.

Однажды она попробовала на вкус и Гертруд. Как раз перед тем, как ее отправили к Старухе Эллен, значит, она была в четвертом классе. Гертруд ушла с работы, из «Стадс-отеля» ее выгнали, а другой работы для приличной официантки в Мутале не было. Не собирать же посуду со столиков в каком-нибудь «Ринг-баре», что бы ни бубнили Марианна и другие тетки из социальной службы, — ведь у нее, Гертруд, как-никак есть профессиональная гордость. Кроме того, скоро она выйдет за Освальда и станет домохозяйкой в трехкомнатной квартире, которую он вот-вот получит. И первое, что она сделает, когда наденет обручальное кольцо, это попросит Марианну и всю ее компанию катиться колбаской.

Биргитта очень ждала этой свадьбы, хоть Освальд ей и не нравился. Он был такой большой и неуклюжий, и, когда он приходил, ей самой уже не оставалось в квартире места. А еще у него были странные привычки. Он не здоровался и не прощался, а войдя, прямо в дверях стаскивал с себя ботинки и потные носки и, швырнув их через плечо, шел в комнату босиком на цыпочках. Там он плюхался в кресло и не вставал до самого вечера. Кроме того, он обладал исключительной способностью устраивать бардак. Очень скоро все стаканы были угвазданы, пепельницы переполнены, а по полу каталось множество пустых бутылок. Не то чтобы Биргитта страдала особой чистоплотностью, но Освальд в самом деле был редкой свиньей, он громко рыгал и плевал на пол, ухмылялся, когда громко пердел, да так вонюче, что Биргитте приходилось открывать окно. Ко всему прочему, ему не хватало ума вовремя уйти, он мог просиживать так в кресле целую вечность. Биргитта, которой негде было спать, накладывала в передней кучу одежды на пол и сворачивалась на ней клубочком. Освальд всегда будил ее, когда уходил домой, выдергивая из-под нее свою куртку и ругаясь на чем свет стоит.

После его ухода Гертруд сразу принималась всхлипывать, обнимала Биргитту и называла своим маленьким ангелочком, единственным дружочком на всем белом свете. Все хотят их разлучить, и Освальд тоже, этот боров, но Гертруд не собирается сдаваться. Она ведь мать, пусть он имеет в виду, а для хорошей матери ребенок всегда дороже, чем мужчина. Если Освальд хочет ее, пусть берет и Биргитту в придачу, потому что Гертруд жить не сможет без своего ангелочка, а Биргитта ведь не хочет расстаться с мамусикомпусиком. Или хочет? Тут Гертруд принималась плакать в голос: да, конечно, хочет, Биргитта ведь хочет, чтобы Гертруд умерла и ее закопали в землю. Потому что тогда Биргитта нашла бы себе какую-нибудь новую, приличную семью из тех, про которые вечно талдычит Марианна, там у Биргитты будет своя кроватка и своя комнатка и всякие шмотки. И тогда она, конечно, скоро позабудет свою бедную мамочку и...

Тут Биргитта тоже не могла удержать слез, они выступали на глаза и текли по щекам, когда она смаргивала. Она, всхлипывая, падала на колени перед кроватью Гертруд, сжимала ее руку и клялась, что ни в какую проклятую приемную семью не пойдет, что не нужно ей ни кровати, ни комнаты. Все они дураки, и Освальд, и Марианна, и мама Боссе, и училка. Все они просто не понимают, что Биргитте и без них хорошо, что у нее самая лучшая мамочка на свете... Ее сотрясали рыдания, мешая говорить, на губах вздувались и лопались большие пузыри, но казалось, Гертруд ее не слышит, продолжая плакать и кричать, вырывая руку и закрывая ею лицо, покуда все ее хрупкое маленькое тело корчилось в судорогах.

— Да-а! — кричала она, лупя ногами по матрасу и мотая головой. — Да-а! Ты ведь хочешь, чтобы я умерла, я точно знаю! Но я вам всем покажу, завтра, когда ты уйдешь в школу, я убью себя, клянусь тебе! Я возьму большой ножик и воткну себе прямо в живот...

Биргитта бросалась к ней, забиралась на кровать и обхватывала руками за шею, словно пытаясь удержать ее, не дать уйти из жизни.

— Ma...мочка, — кричала она, начиная вдруг заикаться. — Ма-ма-а-мочка, мамочка, мамочка... Не надо умирать! Не надо умирать, милая мамочка, не умирай!

Гертруд обычно успокаивалась, когда Биргитта прижималась своей мокрой щекой к ее и начинала плакать так же громко. Она переставала молотить ногами и мотать головой, а вскоре уже и не кричала, только всхлипывала и шмыгала носом, потом голова ее медленно валилась набок, и она погружалась в сон. И тут уж Биргитте нельзя было больше всхлипывать, а надо было проглотить свой плач, чтобы он превратился в твердый комок в горле, а то Гертруд может проснуться и снова заплакать.

Биргитта обычно лежала не шевелясь, пока дыхание Гертруд не становилось совсем неслышным, тогда она осторожно высвобождала руки из-под шеи Гертруд и вставала. Прежде чем тоже лечь спать, надо было кое-что сделать. Сперва нарезать хлеба к завтраку, потом спрятать все ножи. Было их три штуки, так что ничего сложного, если бы только не колотило так. Один оказывался за трубой в шкафчике под мойкой, другой — в бачке туалета, хотя сложно было свинчивать пластмассовую заглушку, чтобы снять крышку, а третий она прицепляла за зеркалом в передней. Дома у Старухи Эллен ей едва плохо не сделалось, когда чуть ли не в первый день она, открыв кухонный шкафчик, обнаружила целых одиннадцать острых ножей — сосчитать их хватило секунды. В первый миг она перепугалась, где же найти одиннадцать тайников. Но потом сообразила, конечно, что теперь это не нужно. А дома у Гертруд эти прятки вошли в привычку. Сама Гертруд, казалось, не замечала, что ножей нет, а потом они вдруг появляются, когда Биргитта приходит из школы.

Спрятав ножи, она обычно собирала все бутылки в тряпичную сумку и ставила ее в передней под вешалкой. По утрам, отправляясь в школу, она прихватывала сумку и мчалась к мусорным бакам, освобождала сумку и, скатав в комок, засовывала в ранец. Соседские бабки, шпионившие за ней из-за блестящих оконных стекол, наверняка вообразили, будто она их выбросила, но нет, она их просто спрятала за баками. За них ведь можно получить деньги, а Биргитта не такая дурочка, чтобы от денег отказываться. Гертруд, конечно, очень хорошая, но дать она теперь могла немного, а Биргитте постоянно хотелось сладкого. Словно в животе у нее завелась крыса-сластена, злобная такая крыса с длинным хвостом, вечно грозящая, что вонзит свои желтые зубы в Биргиттины кишки и разорвет их в клочья, если ее не покормят.