– Что значит – ты нечаянно?

Борис, с удивленным видом:

– Она сама нарвалась!

– Сама нарвалась, – повторил я.

– Слушай, только потому, что ты меня к ней ревнуешь…

– Да пошел ты в жопу! – прервал его я. – Срать я хотел на вас с Котку, у меня без вас проблем хватает. Да ты ей хоть мозги вышиби, мне все равно.

– Господи, Поттер, – внезапно посерьезнел Борис. – Он опять приходил? Мужик тот?

– Нет, – ответил я, помолчав. – Пока нет. Ну, то есть да пошло оно все, – добавил я, потому что Борис не сводил с меня глаз. – Это его проблема, не моя. Пусть выпутывается.

– Сколько он задолжал?

– Без понятия.

– Ты не можешь ему денег достать?

– Я?

Борис отвел взгляд. Я ткнул его в руку.

– Нет, Борис, ты о чем вообще? Могу ли я достать для него денег? Ты вообще про что? – стал я расспрашивать, когда он замолчал.

– А, забей, – быстро ответил он, откинулся подальше на стуле, и больше я не смог его ни о чем спросить, потому что тут вошла Спирсецкая, вся заряженная на обсуждение тоскливого “Сайласа Марнера”, на том все и кончилось.

12

Вечером отец пришел домой пораньше, с пакетами еды навынос из его любимого китайского ресторана – с двойной порцией моих любимых острых дим-самов – и был в таком хорошем настроении, как будто мистер Сильвер и все вчерашнее мне только приснилось.

– Так… – заговорил было я, но умолк.

Ксандра доела спринг-роллы и теперь споласкивала бокалы у раковины, но при ней я особо раскрыть рта не мог.

Он расплылся в такой типичной папиной улыбке – в улыбке, из-за которой стюардессы его, бывало, пересаживали в бизнес-класс.

– Так – что? – спросил он, отодвинув в сторону коробку с креветками по-сычуаньски, потянувшись за печеньем с предсказаниями.

– Эээ… – У Ксандры шумела вода. – Ты все разрулил?

– Что, – непринужденно переспросил он, – ты про Бобо Сильвера, что ли?

– Бобо?

– Слушай, ты, я надеюсь, не распереживался из-за этого. Не распереживался ведь?

– Ну…

– Бобо, – рассмеялся он, – да у него прозвище – “Джентльмен”. Он и вправду приятный парень, да ты и сам с ним разговаривал, просто мы чуток повздорили, всего-то.

– А что значит – пять очков?

– Слушай, тут простое недоразумение. Понимаешь, – сказал он, – люди эти – как персонажи в книжке. У них тут свой язык и свое представление о том, как дела делаются. Но знаешь что, – он рассмеялся, – когда я с ним встретился в “Цезаре”, в конторе у него, как Бобо говорит – возле бассейна в “Цезаре”, – ну, короче, встретился я с ним, и знаешь, что он все повторял? “До чего славный у тебя парнишка, Ларри”. “Настоящий маленький джентльмен”. В общем, не знаю, что ты ему там наговорил, но я перед тобой в долгу.

– А-а, – откликнулся я ровным голосом, подкладывая себе риса. Но внутри я так и хмелел от того, что настроение у него так улучшилось – тот же прилив облегчения я чувствовал в детстве, когда кончалось молчание, когда его шаги вновь делались легкими и слышно было, как он смеется, как напевает что-то у зеркальца для бритья.

Отец с хрустом разломил надвое печенье с предсказаниями, засмеялся.

– Смотри-ка, – сказал он, смяв предсказание в шарик и перебросив его мне. – Интересно, кто только в Чайнатауне это все придумывает?

Я прочел вслух: “У вас необычное приспособление для неудачи, ведите осторожно”.

– Необычное приспособление? – спросила Ксандра, подходя к нему сзади, обнимая его за шею. – Звучит как-то развратно.

– Ах, – отец повернулся и поцеловал ее. – Развратный ум. Вот секрет вечной молодости.

– Ну еще бы.

13

– Я тебе тогда тоже губу разбил, – сказал Борис, который явно чувствовал себя виноватым из-за того случая с Котку, иначе с чего бы еще он вдруг ни с того ни с сего завел об этом разговор, прервав утреннее компанейское молчание в автобусе.

– Ну да, а я тебя башкой об стену приложил.

– Но я не хотел!

– Чего – не хотел?

– Губу тебе разбивать!

– А ей хотел?

– Ну, в какой-то степени да, – уклончиво ответил он.

– В какой-то степени.

Борис сердито выдохнул:

– Я ей сказал, что очень сожалею! Сейчас у нас с ней все в порядке, без проблем! И потом, тебе-то какое дело?

– Это ты разговор завел, не я.

С минуту он странно, расфокусированно глядел на меня, потом рассмеялся.

– Хочешь, кое-что скажу?

– Что?

Он склонил ко мне голову:

– Мы с Котку вчера ночью трипанули, – тихонько сказал он. – Нажрались кислоты вместе. Было круто.

– Правда? Где достали? – Экстази было легко в школе достать, мы с Борисом его пробовали раз десять, то были волшебные, немые ночи, когда мы с ним шатались по пустыне, дурея от одного вида звезд – но кислоты никто из нас еще не ел.

Борис почесал нос:

– А, короче… Мать ее знает этого страшенного старика, Джимми, который работает в оружейном магазине. Толкнул нам пять марок – не знаю, почему я купил пять, надо было шесть брать. В общем, у меня есть еще. Господи, до чего было классно.

– Правда? – теперь, приглядевшись к нему, я увидел, что зрачки у него чудные, расширенные. – Ты и сейчас под кайфом?

– Ну может, капельку. Я спал всего часа два. В общем, мы с ней совсем помирились. Было, знаешь – в общем, даже цветочки на постельном белье ее мамаши нам улыбались. И мы сами стали этими цветами, и поняли, как сильно любим друг друга, и как мы друг другу нужны, что бы там ни случилось, и как все уродское, что было между нами, на самом деле было проявлением любви.

– Ух ты, – сказал я, похоже печальнее, чем намеревался, потому что Борис свел брови и посмотрел на меня.

– Ну? – спросил я, когда он так и не отвел взгляда. – Что?

Он моргнул и покачал головой.

– Нет, так и вижу прямо. У тебя вокруг головы – дымка грусти, что-то типа того. Ты вроде как солдат, исторический деятель какой-то, который выходит на поле боя, а в голове у него все эти глубокие мысли вертятся…

– Борис, ты обдолбан просто в хлам.

– Не, не очень, – сонно ответил он. – Я как будто включаюсь и выключаюсь. Но если вот так глаз скосить, отовсюду так и сыплются разноцветные искорки.

14

Прошла неделя или около того, ничего не случилось – ни с отцом, ни на фронте Борис-Котку, – и я решил, что, пожалуй, можно уже принести наволочку домой. Вытаскивая ее из шкафчика, я заметил, до чего она стала объемной и тяжелой, а когда у себя в комнате вытащил картину из наволочки, то понял почему. У меня точно все мозги отшибло, когда я заворачивал картину и заклеивал ее – толстый газетный слой, а сверху целая бобина широкой, сверхпрочной, армированной клейкой ленты, – когда я психовал под кайфом, это мне казалось осмотрительным, но теперь, при трезвом свете дня, казалось, что оборачивал ее кто-то сумасшедший и/или бездомный – я забинтовал ее, как мумию, клейкой ленты было столько, что картина даже перестала быть квадратной, даже уголки стали круглыми. Я достал самый острый кухонный нож и принялся отпиливать уголок – сначала с опаской, боясь, что нож соскользнет и повредит картину, а затем все более и более энергично. Но я продрался только через половину слоя где-то сантиметров в семь, как руки у меня заныли, и тут я услышал, что пришла Ксандра – я засунул картину обратно в наволочку и снова прилепил ее к изголовью, до тех пор пока отец с Ксандрой не уйдут куда-нибудь надолго.