– Ну… – Мы с мамой на цыпочках ходим по квартире, шепчемся, стараемся к нему не приближаться. Секреты, смех. – То есть я просто…

– Нет, нет, я не прошу тебя извиняться. Я же отец, это мне надо было лучше головой думать. Просто – это был какой-то замкнутый круг, понимаешь. Я чувствовал себя чужаком, срывался, пил без продыха. Нельзя было позволять такому случиться, я, понимаешь, упустил самые важные годы в твоей жизни. И мне с этим жить.

– Ээээ… – Мне стало так тошно, что я и не знал, что ответить.

– Дружок, я вовсе не пытаюсь тебя пристыдить. Просто хочу сказать – я рад, что теперь мы друзья.

– Ну да, – сказал я, уставясь в дочиста выскобленную тарелку из-под крем-брюле, – я тоже.

– И, слушай, я хочу тебе как-то это все возместить. Я в этом году на спорте неплохо подзаработал, – отец отхлебнул кофе, – и хочу открыть на твое имя сберегательный счет. Просто отложить немножко, понимаешь? Потому что, правда, я и с тобой, и с мамой твоей не слишком хорошо обошелся, пока вы там жили без меня.

– Пап, – сказал я, смутившись, – это совсем не обязательно.

– Нет, но я хочу! У тебя же есть номер соцстрахования, правда?

– Конечно.

– Ну и я уже десять тысяч отложил. Для начала неплохо. Вспомни, как домой доедем, дай мне свой номер соцстрахования, и я, когда буду в следующий раз в банке, открою счет на твое имя, лады?

6

Бориса я теперь видел только в школе и еще разок – в субботу вечером, когда отец отвез нас в “Карнеги дели” при “Мираже”, есть угольную рыбу с бялями. Но вдруг, за пару недель до Дня благодарения, он с грохотом протопал ко мне наверх, когда я его совсем не ждал, и выпалил:

– Твой отец здорово проигрался, ты знал?

Я отложил “Сайласа Марнера”, которого мы проходили в школе.

– Чего?

– Короче, он играл за двухсотдолларовыми столами – по двести баксов за ставку, – сказал он. – За пять минут тысячу можно просадить влегкую.

– Да тысяча долларов для него пустяк, – ответил я, а когда Борис промолчал, спросил: – И сколько, он сказал, проиграл?

– Он не сказал, – ответил Борис. – Но очень много.

– А он точно не лапшу тебе навешал?

Борис рассмеялся.

– Да может, – сказал он, сел на кровать, откинулся на локти. – Так ты про это ничего не знаешь?

– Ну… – Насколько я знал, отец на прошлой неделе сорвал большой куш, когда “Биллс” выиграли. – Не вижу, чтоб у него дела-то шли плохо. Он меня на прошлой неделе в “Бушон” водил и еще в крутые места.

– Да, но может, на то есть причина, – веско сказал Борис.

– Причина? Какая причина?

Борис хотел было что-то сказать, но передумал.

– Ну, кто знает, – сказал он, закурив, глубоко затянувшись. – Отец твой… он же отчасти русский.

– Да, конечно, – ответил я и тоже закурил. Я частенько слышал, как Борис с отцом, размахивая руками, вели “интеллектуальные” беседы, обсуждая известных игроков в русской истории: Пушкина, Достоевского и других, чьих имен я не знал.

– Ну… знаешь, это очень по-русски – вечно жаловаться на все подряд! А если в жизни все хорошо – то и помалкивай. Не буди лихо! – На Борисе была старая рубашка моего отца, застиранная почти до прозрачности и такая огромная, что она парусила на нем, будто какой-то предмет арабского или индусского костюма. – Вот только отец твой, иногда сложно понять, когда он шутит, а когда – нет. – И позже, внимательно на меня глядя: – Ты о чем думаешь?

– Ни о чем.

– Он знает, что мы с тобой говорим. Поэтому он мне сказал. Не сказал бы, если б не хотел, чтобы ты знал.

– Ну да.

Я был практически уверен, что дело было не в этом. Отец мой был из тех людей, которые по настроению могли начать, например, обсуждать свою личную жизнь с женой начальника ну или с кем-то столь же неподходящим.

– Он бы тебе рассказал сам, – сказал Борис, – если б думал, что тебе это интересно.

– Слушай. Ты сам сказал… – У отца была склонность к мазохизму, к утрированию, по воскресеньям он любил раздуть передо мной свои беды, стонал, шатался, проиграв одну игру, громко жаловался на то, что его “в порошок стерли” или “изничтожили”, даже если до того он выиграл их с полдесятка и одной рукой подбивал прибыль на калькулятор. – Он, бывает, любит сгустить краски.

– Ну да, верно, – благоразумно согласился Борис. Он выхватил у меня сигарету, затянулся, потом по-приятельски передал ее мне. – Можешь докурить.

– Не, спасибо.

Мы немножко помолчали – слышно было, как в телевизоре орут болельщики на какой-то из отцовых футбольных игр. Потом Борис снова откинулся на локти и спросил:

– Что, еда в холодильнике есть?

– Нихера.

– А мне казалось, оставалась какая-то китайская жрачка.

– Больше нет. Кто-то ее съел.

– Блин. Может, я к Котку тогда пойду, у ее матери была пицца замороженная. Хочешь со мной?

– Нет, спасибо.

Борис засмеялся и скроил пальцами неубедительный рэп-жест.

– Йоу, чувак, как хочешь тогда, – сказал он своим “гангста”-голосом, который от его обычного отличался только словом “йоу” и вот этим жестом, встал и пошаркал к выходу. – Ниггер пошел хавать.

7

Занятно, до чего быстро в отношениях Бориса и Котку появилась дерганая, запальчивая нотка. Они по-прежнему всюду появлялись вместе, так и приклеившись друг к другу, но стоило им раскрыть рты, как создавалось впечатление, будто слушаешь супружескую пару, женатую уже лет пятнадцать. Они препирались из-за мелких сумм – кто там за кого в последний раз платил в ресторанном дворике, а все их разговоры, которые до меня доносились, были примерно такого толка:

БОРИС: “Ну что? Я хотел, чтоб по-хорошему!”

КОТКУ: “Так вот, это было не очень-то хорошо!”

БОРИС (бежит за ней, догоняет): “Правда, Котыку! Честно! Старался как лучше!”

Котку дует губы.

БОРИС (безуспешно пытаясь ее поцеловать): “Ну что я сделал? В чем дело? Почему ты думаешь теперь, что я нехороший?”

Котку молчит.

Проблема с Майком – чистильщиком бассейнов, соперником Бориса в любовных делах – решилась, когда Майк чрезвычайно вовремя решил вступить в Береговую охрану. Судя по всему, Котку по-прежнему каждую неделю часами висела с ним на телефоне, но это отчего-то Бориса совсем не волновало (“Она его просто поддерживает, понимаешь?”). Но страшно было смотреть, до чего он ревновал ее в школе. Он знал ее расписание наизусть и, едва звенел звонок, мчался, чтобы ее разыскать, будто боялся, что она ему изменит прямо во время какого-нибудь “делового испанского”. Как-то раз после школы, когда мы с Поппером сидели одни дома, он позвонил мне и спросил: