Он лежал в той же кровати, в которой и я когда-то лежал. Потом перитонит. Черная жидкость изо рта. Вечером я бегал в лавку Чернова покупать прописанное шампанское. Расходятся облака.

С Виктором ездили по антикварным лавкам. Путешествие на машине времени. К вещественным остаткам.

3 апреля 1950

Старые питерские красоты, даже далеко на Обводном канале. Скелет прошлого, притом скелет обманчивый. Тело, державшееся на этом скелете, было беспомощным и бездарным. Это мне становится все яснее и яснее. Любовь к старому, это именно любовь к стройным скелетам.

9 апреля 1950

Весна. Сегодня Пасха. Река вскрылась, лед прошел, вода почти не поднималась. Сияет солнце. Снега нет. Цветут маргаритки, собираются цвести подснежники. Птицы. Неделя прошла для меня совсем больная. Насморк, слезящиеся глаза, температура. Все время на стрептоциде + аспирин. Но ходил «в присутствие». Кругом невесело. Бесконечная, пестрая мозаика ошибок, несчастий, отчаяний, безнадежности, глупостей. Пытаюсь не терять нить и не упускать из-за деревьев леса, видеть главное, большое, целое, вырастающую большую науку. Иногда это очень трудно.

Хочется проснуться, протереть глаза, вытянуться и начать новое, большое, нужное всем дело. Но не выходит это.

Перед глазами всякие «penseur’ы»[396]. Фауст – Рембрандта. Меланхолия – Дюрера. Медичи Микель-Анджело, которого только что подарила Олюшка. Задумались, но что придумали? В статуэтке Медичи – нашел засохшего клопа. Это реальность.

20 апреля 1950

Вчера на немецком кладбище похоронили Анну Илларионовну Строгонову. Она была очень хорошим человеком, с которым всем легче жилось в Институте, жилось как людям.

Стоял над могилой, смотрел на черные мраморные немецкие памятники, и безотрадные мысли вставали и исчезали. Какой-то «неминучий» клубок. Обезумевшая Вера Павловна 86 лет, ходящая по дому. Труп Анны Илларионовны. Дома – приехали Соня с Сережей. Но даже Сережа кажется маленькой заводной игрушкой, впитывающей чужие слова, понятия и жесты. Смерть кажется простым, элементарным, совсем не страшным эпизодом.

23 апреля 1950

Неотвязчиво сознание о крайней ограниченности этого сознания кругом. Собачка Пушок, оскаливающая зубы на маленького Сережу, лающая на него – просто декартовская машина. То же и щегол, которого выпустили из клетки в еловый лес в овраге, мало чем отличается от заводных игрушек. Сережа тоже почти в такой же фазе. Люди кругом и сам я стиснуты со всех сторон, и «душа» такая маленькая и вспомогательная, что ее почти не чувствуешь. Большая душа, широкое сознание? У кого? У Гете, Леонардо, Ньютона, Пушкина? Шире несомненно, чем у других, но ограниченность налицо и здесь. Ступени, ступени и не очень высокие. Куда же они ведут? Думаю, сейчас никуда. Может быть, через тысячу лет «будете яко боги». А сейчас тяжело, все время сознание невозможности прыгнуть выше самого себя.

7 мая 1950

Вдруг довольно ясное чувство старости, приближения к концу. При этом полное спокойствие и, если не радость, то удовлетворение.

Человеческое сознание, оказывается, может (сужу по собственному примеру) стремиться поглядеть на все вне себя. Занять какую-то внешнюю к самому себе точку зрения. Мой вывод – важнейший, хотя совершенно простой и очень у меня старый (под елкой в Узком во время дождя). Он состоит в том, что 1) сознание несомненно существует и совершенствуется в живом мире, следовательно, биологически оно нужно и действенно. 2) Потому есть новый фактор воздействия в природе, в естествознании до сих пор не учитывавшийся. Отсюда не следует ни «души», ни «бессмертия», ни «Бога», но все же что-то важнейшее следует, чего до сих пор не принимали во внимание.

Дни мои влачу мучительно. ‹…› Жизнь беспросветная. Интервал только сон.

13 мая 1950

Дома ходит древняя Вера Павловна, потерявшая память и разум. Страшная картина жизни с уходящим сознанием. Воплощенное доказательство беспочвенности мечтаний о бессмертии и вторичности сознания.

Здесь на даче бегает маленький Сережа с медленно нарождающимся сознанием, еще без памяти, с репродукционным автоматизмом.

Между этими крайностями – я. Сознание налицо, но сознание, вырывающееся за дозволенные пределы, оглядывающееся само на себя, пытающееся тщетно оторваться от самого себя, ото всего и «объективно» на все взглянуть.

Проблема сознания, это основное и наиболее интересное, в чем хотелось бы разобраться перед смертью.

Холодная весна. У преждевременно расцветшей земляники черные, зловещие сердцевинки от морозных утренников.

В радио – Бах и так хорошо бы незаметно под эти звуки растаять, как облако.

20 мая 1950

Вчера тихо сходящая с ума Вера Павловна сказала про себя: «Живу так, как будто бы меня нет». Такой же переход в «объективное» существование в сущности и со мной происходит. Летящий камень. Чуть-чуть сознающий свое падение. «Я», сознание – разлетаются, как дым.

21 мая 1950

Жаркий день. На столе наконец сирень и ландыши. Птицы. Из радио – Бах. А на душе (которой нет) очень тяжело.

25 мая 1950

Ездил сегодня в Царское Село с воскресающим Александровским дворцом, Пушкинским музеем ‹…› Чувство удовлетворения, что помог воскресению этой тени прошлого. Какая-то кажущаяся зацепка за вечность. На самом деле совершенно искусственный образ.

‹…› опять тени прошлого, образы. Николай.

А в итоге в голове чудовищная мозаика, механическая смесь, усталость и полное отсутствие творчества.

В окно холодная белая ночь.

26 мая 1950

…особая меланхолия от людей и предметов. В домах, в людях слишком говорит прошлое, умершее.

Здесь на квартире вспоминаются Рождественский, Николай, Миша Хвостов, отец. Все предметы: стулья, картины из прошлого. Пресненский стол, который матушка покупала больше 40 лет [назад]. Маленький шкаф, в котором 50 лет тому назад укладывались книги Николая и мои.

28 мая 1950

Жалкое привидение Троицына дня. ‹…› Здесь [на даче] кажущийся остров. Людей, кроме своих, не видно. Уютная зеленая стена кустов орешника, дубков, цветущей сирени, темных елок. Вдали мелкая, совсем обмелевшая Москва-река.

На столе толстая книга 1915 г. об истории прохоровской фабрики с фотографиями деда Никиты Васильевича Васильева, Теребина и многих пресненских людей. Словно через окно заглянул в прошлое полвека назад.

Радио – Гайдн из Швейцарии. Это все – занавес. А за занавесом книг клокочет Москва. Академические сложности и безвыходности.

11 июня 1950

В сознании зияющая пустота. Атрофируются все жизненные зацепки, стремления, желания. Осталось «объективистское» созерцание, не интегрирующее. Перелистываю новые физические журналы, старые книжки по истории, по искусству, читаю детективные романы и «все течет» – ничего не остается. Голое, не заинтересованное сознание, не переходящее в дело, в активность. Очень странное состояние. Таков диагноз.

14 июня 1950

Кажется мне,