— К девушке приставать бесполезно, — сказал Рэнсом. — Она того человека не знает, это ясно. Мой совет тебе — не волнуйся. Думай о чем-нибудь другом. Надо выждать. В конце концов, прошла всего одна неделя с тех пор, как...

— Одна неделя! — сказал Анникстер. — А сколько я сделал за одну эту неделю! Два первых акта и третий до того места, где у меня провал в памяти. А ведь это кульминация сюжета, развязка, главная сцена драмы! Если бы я ее написал, Билл, вся драма, лучшая из всех, которые я сочинил за всю жизнь, была бы готова в два дня, не будь этого, — он постучал себя по лбу, — этого провала в памяти, этого проклятого подвоха памяти!

— Тебя-таки здорово тряхнуло.

— Ты думаешь? — презрительно сказал Анникстер. Он глянул вниз, на руку на перевязи. — Я ведь даже не почувствовал, не испугался. Я еще в машине «скорой помощи» пришел в себя, и вся пьеса была у меня в уме, я все видел так же отчетливо, как в тот миг, когда меня сбило такси, даже еще более отчетливо, потому что голова у меня была совершенно ясная и я понимал цену своей пьесы. Это же верный успех, промаха быть не может!

— Если бы ты отдохнул, — сказал Рэнсом, — как советовал врач, а не писал, сидя в постели, и днем и ночью!

— Я должен был ее записать. Отдыхать? — с хриплым смехом сказал Анникстер. — Когда у тебя в голове такая вещь, тут не до отдыха. Ради этого ведь живешь, если ты драматург. Это и есть жизнь. За эти пять дней я прожил восемь жизней в восьми действующих лицах. И прожил в них такой полной жизнью, Билл, что лишь когда подошел к этой последней сцене, то понял, что я потерял. Я потерял всю драму! Да, всего только! Каким образом Синтию ударили ножом в комнате без окон, где она заперлась на ключ? Как ухитрился убийца войти? Не одна дюжина писателей почище меня занималась сюжетом запертой комнаты, и никто не решил его так убедительно. А у меня было решение! Боже мой, помоги мне! Да, было решение! Простое, безупречное, ослепительно ясное — надо было только его однажды увидеть. И в этом суть всей драмы — занавес поднимается в наглухо закрытой комнате и в ней же опускается! Это было мое открытие! Два дня и две ночи, Билл, я пытался снова поймать эту идею. Но она не дается. Я опытный писатель, я знаю свое ремесло, я мог бы закончить пьесу, но тогда она была бы, как все остальные, несовершенной, фальшивой! Она не была бы моей пьесой! А где-то в этом городе бродит человечек в шестиугольных очках, который владеет моей идеей. Владеет, потому что я ему рассказал ее! Я буду искать этого человечка, я верну то, что принадлежит мне!

«Если господин, который вечером 27 января в „Каса Гавана“ столь терпеливо слушал писателя, рассказавшего ему сюжет пьесы, пожелает обратиться по нижеуказанному адресу, он услышит выгодное для себя предложение».

Человечек, который сказал: «Он не мой друг, я только что впервые его увидел».

Человечек, который видел несчастный случай, но не пожелал подождать, чтобы выступить свидетелем.

Девушка-гардеробщица права. В этом и впрямь есть что-то странное.

В последующие дни, когда по объявлению так никто и не откликнулся, Анникстеру стало казаться, что тут кроется нечто большее, чем «что-то странное».

Рука у него уже была не на перевязи, но работать он не мог. То и дело садился за почти законченную рукопись и, перечитывая ее со скрупулезной и мрачной придирчивостью, думал: «Она должна опять появиться!» и снова оказывался перед провалом памяти, перед этой глухой стеной! Тогда он бросал работу и отправлялся бродить — заходил в разные бары и кафе, проезжал многие мили в автобусах и в метро, особенно в часы пик. Тысячи лиц видел он, но только не лицо человечка в шестиугольных очках.

Мысль о нем стала для Анникстера наваждением. Какая несправедливость, как невыносимо, как мучительно думать, что по мелкой, пошлой случайности где-то здесь спокойно бродит некий господин, держа в голове последнее звено замечательной пьесы Джеймса Анникстера, лучшей из всех, какие он написал. Причем бродит, не понимая важности этой идеи и, вероятно, не обладая воображением, способным оценить то, чем он владеет. И, разумеется, не имея ни малейшего понятия о том, как много это значит для Анникстера! Или, может быть, он понимает? Может быть, он не так прост, как ему, Анникстеру, показалось? Видел ли он объявление в газетах? Не замышляет ли чего-нибудь во вред Анникстеру?

Чем больше Анникстер размышлял, тем сильнее убеждался, что девушка-гардеробщица права. Было что-то весьма странное в поведении человечка после несчастного случая.

Воображение Анникстера все возвращалось к человечку, которого он искал, пытаясь проникнуть в его мысли, уловить причину его исчезновения после несчастного случая, его нежелания откликнуться на объявление.

А воображение Анникстера неустанно создавало драматические ситуации.

Человечек, который показался ему простаком, стал принимать в мыслях Анникстера зловещий облик.

Но стоило ему снова увидеть человечка, и он понял, как нелепы были эти мысли. Просто смешны. Вид у человечка был такой благопристойный, держался он так прямо, серый костюм был так элегантен, и черная шляпа аккуратно сидела на голове.

Двери вагона подземки уже закрывались, когда Анникстер увидел, что человечек стоит на платформе с небольшим чемоданчиком в одной руке и вечерней газетой под мышкой другой руки. Свет из вагона падал на его бледное, надменное лицо, шестиугольные очки блестели. Человечек повернулся к выходу, меж тем как Анникстер, кинувшись к полузакрывшимся дверям вагона, протиснулся наружу на платформу.

Вытягивая шею, чтобы смотреть поверх голов, Анникстер локтями прокладывал себе дорогу, перескакивал через ступеньки и, поднявшись по лестнице, положил руку на плечо человечку.

— Минутку, — сказал Анникстер. — А я-то вас ищу!

Ощутив руку Анникстера, человечек мгновенно остановился. Затем обернулся и посмотрел на него. Глаза его за шестиугольными стеклами были блеклые, тускло-серого цвета. Линия затылка прямая, волосы тоже сероватые.

Анникстер почувствовал к человечку братскую нежность. Одно то, что он его встретил, принесло ему огромное облегчение — словно рассеялась черная туча, омрачавшая его душу. Он ласково потрепал человечка по плечу.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал Анникстер. — Совсем недолго. Отойдемте куда-нибудь в сторону.

— Не представляю себе, о чем вам надо со мной