же нас отвергает, даже нося мой шарф. Но у нас есть возмещение, которого она лишена, – любовь, как ни глупо это звучит. Тебя сюда привела любовь – непризнанная, перепутанная с другими мотивами, говорящая обиняками, записанная размытыми знаками в темных углах. Мы никогда не поймем и не проясним ее до конца, но это она движет нами. Тебя примчала в мой дикий сад великая сила, девочка. Теперь, собираясь уйти, ты можешь испытать соблазн забыть об этом и не вспоминать никогда; но знай, что та же игра желаний и власти бушует во всех мужчинах и женщинах, влияет на все их действия, стоит за всеми мотивами – и не важно, какова ее цель. И твоя душа от нее не будет свободна. Желание многолико. Когда ты будешь судить нас, оглядываясь назад – а ты будешь, – не старайся быть доброй. Помни лишь, что мы, обитательницы этого сада, были чуть ответственней и чуть честней многих. Хвалить нас за это в эти бурные времена не надо, но и осуждать не спеши. – Госпожа Кейн, звеня браслетами, достала из многочисленных складок кошелек, извлекла из него пригоршню железных монет. – Вот, это тебе за вопрос, который ты задашь Освободителю от моего имени. Нет-нет, в таких случаях лучше платить вперед: ты ведь можешь и не вернуться. Бери, бери – в твоем платье карманы есть. А теперь поцелуй меня.

– Госпожа Кейн… – Прин не была склонна к проявлению чувств, но у себя в Элламоне она видела не только фонтаны, а и продажных женщин на рынке – видела и шепталась про них с другими детьми. – Вы забрали меня с Моста Утраченных Желаний, дали мне денег, да еще и поцеловать просите?

– Да, как дочь целует мать перед дальней дорогой, принимая от нее сбереженные деньги.

– Ну, с матерью я никогда особо не ладила, да и видела ее редко.

– Хорошо, поцелуй как отца, давно пропавшего и пришедшего с войны как раз вовремя, чтобы проводить дочь, которой предстоят свои битвы.

Об отце Прин мечтала всегда. Она высыпала мелочь в карман, подошла и приложилась к сухой и коричневой, как пустыня, щеке. Прин ждала какого-отклика, но его не последовало, и ни одна слеза не оросила пустыню.

Отстранившись, она увидела, что госпожа Кейн улыбается – не столько ей, сколько своим мыслям.

– Ну что ж. Вот ты и подарила мне свою ласку – по доброй воле, несмотря на все наши разногласия. Ничто не принуждало тебя. Долго ли я буду помнить об этом – минуту, месяц, всю жизнь? – Дама тихо рассмеялась. – По-своему это было не менее чудесно, чем полет на крылатом чудище над облаками, озаренными солнцем. И стоило никак не меньше, чем ласки, которые Бирюза выпрашивает и вымогает у Ини. – Она вскинула бровь, намекая как бы, что Прин это должно удивить, хотя Прин ничего такого не чувствовала. – Да-да: я, зная всю меру нашей с тобой невинности, могу судить, насколько невинны они. Даже если они сами об этом не ведают… можешь записать это себе на пергаменте. Отправляйся теперь на кухню. Помнишь Гию, которая купала тебя и стелила тебе постель? Она даст тебе корзинку с ужином. Думаю, мы с Бирюзой сегодня поужинаем вдвоем – а нет, так я и одна откушаю. Позже, когда солнце закатится, возьми это, – госпожа протянула Прин нож, – и ступай к пролому, что выходит в сад Освободителя. Добейся встречи с ним, задай ему мой вопрос и приходи назад…

– Но, госпожа…

– Возьми нож, не спорь. Какое-никакое, а все же оружие. В наши злые времена оно всегда пригодится, а у Ини есть другие ножи. Чем меньше останется, тем для нее же лучше.

– Не в этом дело, госпожа. – Прин стало неуютно, как только она взяла нож. – Просто Освободитель сейчас… – Она умолкла, не желая делиться тем малым знанием, той малой властью, какими обладала теперь. – Если хотите, чтобы я с ним поговорила, верните меня на мост, а я найду оттуда дорогу в…

– Дорогая, если это необходимо, чтобы получить его ответ, то я и без него обойдусь. Мы только что говорили об ответственности, а ты хочешь, чтобы я вновь подвергла тебя опасностям, от которых избавила? Ну уж нет!

– Но послушайте…

– Тебя едва не убили, когда ты уже была под моей опекой, и больше я ничего подобного допускать не намерена. Будет по-моему и никак иначе – не возражай, девочка. Я уже говорила, да и Бирюза подозревает, что его ответ не настолько важен.

Они сидели вдвоем в комнате без крыши. Вокруг лежали глиняные таблички, раковины с палочками для письма, резцы, кисти. В мелких корытцах с квасцами мокли связки тростника, куски пемзы не давали ветру разметать пергаментные листы. У стены стояли дощечки, покрытые желтым и розовым воском, формы для табличек, глиняные фигурки, слитки неразведенных чернил.

Огонь под маленьким треножником еще не горел.

– Мы сегодня не очень-то много работали, я и подумала, что ты захочешь поужинать здесь. – Бирюза заменила увядший цветок в белой вазе свежим. – А после можем и поработать.

– Да. – Госпожа Кейн доставала из корзинки сложенный красный шарф. – Ты хорошо придумала.

– Позволь мне! – Бирюза вытащила шарф из-под спелых фруктов. – Дай-ка посмотрю… да, Гия напекла нам своих маленьких хлебцев! – Она достала шарф из другой корзинки. – Я попросила ее еще днем, когда себе места не находила, зная, как ты их любишь… о Рилла, боюсь, что я за весь день ничего не сделала!

– Спасибо тебе за хлебцы. Я и сама не много наработала, вот только на стройку съездила утром – теперь три дня можно туда не показываться.

Бирюза высвободила третий шарф, слегка запачканный – в корзинке лежало мясо.

– Ты-то как раз работала, а я нет. Каждое твое слово обвиняет меня – я ничем не могу тебе быть полезна!

Госпожа Кейн накрыла ее руку своей.

– Я сама ничего не смогла бы, не будь тебя, и того, что ты делаешь для меня, и того, что ты для меня значишь.

Они вытащили шарф вместе. Бирюза отмыла руки от глины, только под ногтями осталась каемка.

– Иногда, Рилла, – сказала она, не отпуская руки своей хозяйки, – ты бываешь очень жестокой.

– Потому что люблю тебя?

– Потому что, когда на меня находит и я начинаю поносить тебя, себя, всех вокруг, ты не останавливаешь меня.

– Но как это сделать? – растерялась госпожа Кейн.

– Ты могла бы сказать… еще до того, как это начнется, или прервав меня… мне трудно это произнести, написать было бы легче… Могла бы