Альбана заорала.

— Видали эту суку? Бегает тут полуголая, в юбчонке до пупа и чуть не без лифчика, а тронешь — возмущается. Тоже мне мимоза нашлась!

— Пустите!

Но сильная рука зажала ей рот, и она уже не могла позвать на помощь.

Врач поднес длинную тонкую заостренную иглу к лицу Вима. В мгновение ока галерист представил себе, как игла легко, как в масло, входит в его лоб, проникает в мозг, ковыряется в извилинах. Ужас! Этот яд убьет его нейроны, он не сможет работать, будет как овощ.

— Пожалуйста, не шевелитесь, — проворчал дерматолог. — Можете не волноваться. Я делаю эту операцию по нескольку раз в день и никто еще не умер.

Отступать уже поздно… Вим закрыл глаза, приготовившись по-мужски вытерпеть операцию, которую делает себе такое количество женщин. Сжав челюсти, он почувствовал, как игла входит в складочку у него на лбу. Он похолодел. «Господи, как подумаю, что это вещество парализует мышцы и сейчас мне его введут…» Он казался себе несчастным, жизнь его не щадит: ему не просто досталась весьма посредственная внешность, так еще и борись, чтоб она оставалась хотя бы такой же посредственной. Ботокс никого не украшает, просто не дает разрушаться. Стоит ли тратить кучу денег и выносить такие муки, чтобы только сохранить неизменной эту рожу, которую он терпеть не мог? Мигрень усиливалась, и ему хотелось плакать…

— Дышите!

Вим втянул в себя воздух и сообразил, что дурнота накатила на него в основном оттого, что при виде иглы он замер и перестал дышать. Он сосредоточился на дыхании, добился, чтобы оно стало ровным. Это занятие его успокоило.

— Ну вот, — сообщил дерматолог. — Блокада ваших мышц будет действовать не меньше шести месяцев. Теперь посмотрим, что мне удастся разгладить.

Вим решил не вмешиваться, — в конце концов, ремесло этого садиста в том и состояло, чтобы сохранять или улучшать лица.

Еще с юности Вим был удручен своей внешностью. Если детство его было счастливым, потому что его еще ничто не заботило, то в пятнадцать лет, глядя в зеркало, он обнаружил, что с ним произошло: тело росло во всех направлениях, но хаотически, как попало, то здесь, то там обрастало волосами — словом, развивалось каким-то своим произвольным образом, и он не мог контролировать этот процесс. Несколько раз он садился за стол и рисовал, поглядывая на анатомические рисунки, лицо и тело, которые хотел бы иметь, надеясь, что, если он их определит и будет о них думать, природе придется повиноваться. Но напрасно… В семнадцать лет он вынужден был признать, что его лицо и фигура в основном сложились, — и он, разочарованный, заключил, что с этим далеко не уедешь, придется вести себя поумней, а то… Итак, он развил в себе ум и энергию обиженного природой и стал деятельным, внимательным, образованным и веселым, а еще он знал множество историй и анекдотов, которые должны были в прямом смысле слова ослепить собеседника — помешать ему увидеть…

С тех пор как он начал вращаться среди знатоков современного искусства, обыкновенность собственного лица огорчала его даже больше, чем огорчило бы уродство. Уродство заметно, оно притягивает взгляд, привлекает внимание, вызывает отвращение, увлечение, отторжение — словом чувства. В искусстве, как и в жизни вообще, уродливое — единственный конкурент прекрасному, Давид и Голиаф, антигерой становится героем. В порыве энтузиазма Вим подумывал о том, чтобы сделать себе шрамы: глубокие раны и уродливые шрамы сделали бы его лицо незабываемым. Но, пока он экспериментировал, накладывая на свою фотографию кальки с узорами, ему пришло в голову, что его будут скорее принимать за попавшего в аварию, чем решат, что это какое-то особенное уродство. Недостаточно изрезать картину посредственного художника, чтобы превратить ее в шедевр.

Теперь врач колол его в разные точки, чтобы сделать ткани более плотными.

— Не забывайте смазывать арникой. Иначе будет много синяков.

— Хорошо, доктор.

Хотя Виму уже совершенно не хотелось видеть результат операции, доктор вложил ему в руки зеркало:

— Ну вот, как вам это нравится?

Вим сам себя не узнал, на своем месте он увидел мать. Эстетическая операция сделала его похожим на самую обыкновенную фламандку, на которую ему меньше всего хотелось походить.

Он попробовал легонько покритиковать результаты:

— Такое гладкое и круглое лицо — это немного чересчур.

— Молодое.

— Женское?

Врач взял у него зеркало и стал придирчиво рассматривать Вима. После паузы в полминуты он заключил:

— Ничего подобного!

— Ну тогда хорошо.

Вим врал и знал, что врач тоже врет, но он не настаивал на своем, понимая, что без хорошей дозы лицемерия общаться с людьми невозможно.

Мег ждала его в галерее, она уже уладила две трети проблем, которые возникли у их фирмы. Как обычно, он проверил ее работу, потом наговорил ей комплиментов:

— Вы просто жемчужина, Мег.

Молодая женщина скромно опустила глаза и застенчиво хмыкнула. Чтобы на что-то переключиться, она вытащила из сумочки упаковку, а из нее достала тюбик, который и протянула Виму:

— Держите. Поскольку вы записаны на прием к доктору Пелли, вам может понадобиться арника.

Он взял лекарство, смущенный таким вниманием:

— Спасибо, Мег, вы неподражаемы. Вот на вас-то и следовало бы жениться.

Он встал и, выходя из комнаты, задумчиво повторил:

— Да, я ведь часто себе это говорил: на вас-то и следовало бы жениться. — И, не оборачиваясь, ушел заниматься клиентами, которые рассматривали полотна Ротко.

Мег растерянно опустилась на стул. Его последние слова ее доконали: если он произносил их так легко и беззаботно, значит считал такой вариант абсолютно немыслимым! Чтобы он рискнул так сказать, между ними не должно было быть абсолютно никакой романтики. Почему же союз с ней представлялся ему чем-то невообразимым? Что в ней исключало даже мысль о любви?

Потеряв несколько часов с нерешительными клиентами, Вим неторопливо вернулся на площадь Ареццо. Он совсем не спешил снова увидеться с Петрой фон Танненбаум, которая во все остальное время, кроме появлений на публике, оказалась довольно неинтересной спутницей. Целыми днями она занималась собой, своим телом, гимнастикой, следовала диете, поедала проросшие зерна, ухаживала за кожей, пробуя все новые кремы и маски, придумывала костюмы, изводя дизайнершу из театра, а если у нее оставалось время, вырезала из газет фотографии и статьи и вклеивала их в тетрадь, как влюбленная школьница; она была собственной восторженной поклонницей и собирала все, что имело к ней отношение.

Что же касается разговоров, она успешно продержалась два или три совместных ужина. Теперь Вим уже знал все, что было позволительно о ней знать; ничего нового с ней не происходило, и сама она ничем другим не интересовалась. Он же, со своей разговорчивостью и словоохотливостью, иногда задумывался, не обращается ли он к пустому месту, — настолько она его не слушала.