Клосс некоторое время переводил взгляд с саквояжа сыщика, забытого на калошнице, на калоши, растерянно стоящие на полу в третьей позиции. Потом вышел из–за бюро, поставил калоши на положенное им место, вернулся за бюро и сел.

Кантор задумался о той роли, которую может играть в деле Умник.

Этот человек давно не давал покоя полиции. Он обделывал свои делишки виртуозно. Он говорит, пишет, встречается с людьми, угрожает и приказывает. Он выполняет задуманное так, как если бы полиции и судов не существовало вовсе. И всегда избегает даже намека на свою причастность к преступлению. Ни следов, ни доказательств, ни свидетелей.

Кантор считал Бенелли серьезным противником. Поэтому досадовал, что тот вмешивается в дело, и без того запутанное. Без этой личности все было бы куда проще. Но, может быть, это как раз шанс прижать–таки Умника.

В делах сложных, запутанных и чреватых опасностями люди, даже весьма умные, глупеют и дурачат самих себя. Может быть, именно такой час настал для Карло Бенелли?

Кантор всей душой желал, чтобы все было именно так. А уж он–то своего шанса не упустит. Кантору еще не приходилось напрямую помериться силами с Умником. Но он слышал весьма лестные отзывы о нем от коллег.

«Он, — говорили не без скрытого уважения, — завораживает и морочит, устраивает провокации, презирает вас и даже хуже — демонстрирует полное пренебрежение, тогда как полиция сбивается с ног, мечется и закипает от праведного гнева! »

Как прикажете бороться с таким противником?

Одно только вдохновляло: у Карло еще меньше времени, чем у Кантора. Выяснить бы, что он знает, и тогда, вполне возможно, удастся его опередить.

Еще вчера Кантор думал, что Бенелли интересуется только Хайдом, и его активность мало интересовала антаера. Но теперь, если он вылетел в Нэнт, все меняется.

Значит, Карло занимается Флаем!

Или загадочным человеком–саламандрой?

— Полно! — сказал себе Кантор и решил, что Умник не помешает, а поможет ему в расследовании таинственных событий.

Даже забрезжило понимание того, как именно это будет.

Да, нужно концентрировать внимание на поисках Флая.

И Кантор имел подсказку — сценарий, полученный от Уллы Рена, в котором недвусмысленно говорилось, что будет делать Флай.

Как с этим связан Хайд?

Вероятно, самым непосредственным образом. Он–то и написал сценарий. И отослал режиссеру Улле Рену, чтобы предупредить того и всех заинтересованных через него. Но самого Хайда кто–то убил, а Рен ничего–то не понял.

Однако ангелы, ведущие судьбы, договорились меж собой, и сценарий попал к тому, кто смог его разгадать, — к Кантору.

Это удача. А Кантор был не такой человек, чтобы пренебречь удачей и не воспользоваться ее плодами.

Но как же много нужно сделать! Молот Исса! Как много нужно сделать. Следовало немедленно нанести много важных визитов. По крайней мере, попытаться предупредить всех потенциальных жертв.

* * *

Лена всегда видела сны. Сколько себя помнила. Разные сны, простые и сложные, понятные и запутанные, с превращениями и ветвящимися сюжетами. Всегда цветные. В снах она часто летала и часто бывала в пути. Часто осознавала, что это сон, и могла даже управлять сюжетом. Иногда ей снились кошмары.

Но никогда еще она не видела таких ярких, запоминающихся и сложных снов, как этот сон в доме Остина. Он был многоплановым и разветвленным, как фильм с несколькими сюжетными линиями и альтернативной концовкой. Она видела своими глазами собственные приключения и себя со стороны, так, будто смотрела кино с собою в главной роли, и даже, чего раньше никогда не случалось, видела события, происходившие без ее участия и присутствия.

И еще во сне встречались понятия, вещи и смыслы, которых прежде она никогда не знала, и знать вроде бы не могла. Однажды в компании студентов, где она очутилась случайно, она услышала про сердитого дядьку — доктора Фрейда, который придумал объяснять и анализировать происхождение и смысл снов. Так вот от такого, что снилось ей, сердитый дядька доктор Фрейд спятил бы напрочь.

Сначала ей снился детский сад. Она была маленькой девочкой, но при этом помнила, что уже заканчивает школу и от детского сада ее отделяет десять лет. И она не знала, как ей вести себя в детском саду. Но было важно не отличаться от малышей. Другой быть крайне опасно. Но не отличаться было бы крайне трудно.

Детишки занимались истреблением игрушек. Да не всех подряд, а только тех, что походили на людей и животных.

В малышах клокотала ненависть. Они рвали и ломали кукол и плюшевых медвежат. Куклы при этом были необычайные. Таких Лена никогда не видела, ни в детстве, ни потом. Их лица были совсем как человеческие, а платья великолепны.

Таких кукол было жалко.

То есть жалко ей было бы любых кукол, но эти — настоящие произведения искусства — выглядели как живые.

Что вызвало такую ярость малышни, понять совершенно не было сил. Но и мешать им она опасалась.

Детским чутьем Лена поняла — лютая ненависть к куклам обратится на нее, едва она только даст вандалам повод.

Воспитатели и нянечки попрятались куда–то, видимо, в ужасе. Куклы валялись тут и там, будто пытались разбежаться, но безжалостные детишки разыскивали их, находили и приканчивали. На лестницах и в шкафчиках, под столами и грудами кубиков. Повсюду.

Потом, продолжая осознавать себя находящейся в детском саду, среди вакханалии вандализма, она увидела Москву глазами иностранного туриста. Он явно был иностранцем, и ему все было в диковинку, все–то его интересовало, даже сильнее, чем Лену интересовали особенности этого мира.

Он шел по площади Восстания и разглядывал высотный дом, повернул к зоопарку, к кинотеатру «Баррикада» и очутился возле американского посольства, будто перенесся. Потом снова повернул в переулок и вышел к британскому посольству напротив Кремля, по другую сторону Москва–реки.

И в этих посольствах был смысл, но до Лены еще не доходило, какой.

Иностранец интересовался всем очень живо. Автомобили и троллейбусы интересовали его не меньше, чем архитектура. Он протягивал руку с длинными пальцами и норовил дотронуться до всего, пощупать.

Купола над Кремлем вызвали у него мистический ужас своими золотыми луковками. Их во сне было куда больше, чем в действительности. Лена знала, что он идет к ней, в этот детский сад с взбесившимися детьми. Он не знает дороги, но чувствует, куда идти, и интуитивно приближается к ней.

Лена позвала его.

Потом она увидела себя его глазами — маленькую Леночку с косичками, в бантах, как на детсадовских фотографиях.

Обернулась, и ее догадка подтвердилась — это был Остин. Но несколько карикатурно нарисованный. Вновь озарение — она поняла, что видит его таким, каким он сам себя представляет. Люди же не видят себя со стороны, а зеркала безбожно лгут. И у каждого складывается некий образ себя, где–то правдивый, даже безжалостный, а где–то и приукрашенный. Какие–то черты мы, справедливо или нет, признаем своими достоинствами и верим, что они сильны в нас; а некоторые черты — напротив, полагая недостатками, заставляем себя не замечать.