и спокойствия, как Венеция; посему надлежит признать, что они проистекают не от Случая, а от некоей иной причины. Также мы наблюдаем, что республика сия не только спокойнейшая из всех, но и самая равноправная. Закон ее един для всех, а сенат ее подобен тому камню нележачему, коий не обрастет вовеки мхом раздоров и честолюбивых устремлений, доколе продолжает катиться, – не в пример тому своему древнему предшественнику, коий предал жителей Рима в когти собственных своих Орлов. И когда бы сам Макиавиль [Макиавелли], отвлекшись от блага собственной республики [Флоренции], дал себе труд задуматься о ее [Венеции] законах (чего он так и не сделал, как всякий его читатель заметит без труда), то и он не приписал бы их благоразумия Случаю, но, напротив, смог бы возвести свой превосходный труд на степень истинного совершенства, каковое в части государственной не имеет в обитаемом мире иных примеров, кроме того, что мы зрим в Венеции.

Джеймс Харрингтон. Республика Океания, 1656

20

Империя разрастается

(1405 –1413)

…И скажи Тиру, поселившемуся на выступах в море, торгующему с народами на многих островах…

Пределы твои в сердце морей; строители твои усовершили красоту твою…

Всякие морские корабли и корабельщики их находились у тебя для производства торговли твоей.

Иез. 27.3−4, 9

Начинающего историка подстерегает немало разнообразных опасностей, но одно из самых коварных искушений – в том, чтобы подгонять (пусть и совершенно безобидным образом или даже бессознательно) исторические события под некую заранее принятую схему; а одна из досаднейших причин для огорчений – тот факт, что сами события обычно сопротивляются такой подгонке. Как было бы удобно, к примеру, отнести начало золотого века Венецианской республики (и впрямь приблизительно совпадающего с XV столетием) к избранию дожа Микеле Стено, состоявшемуся 1 декабря 1400 г.! Какой-нибудь палеонтолог, привычно оперирующий погрешностями в тысячелетие-другое, счел бы это совершенно допустимым. Но мы, историки, должны стремиться к истине, насколько можем; а истина такова, что в 1400 г., несмотря на мир, достигнутый недавно столь дорогой ценой, дож и сенат еще взирали с растущим день ото дня беспокойством, как правитель Милана Джан Галеаццо Висконти расширяет свои владения, захватывая все новые и новые земли Ломбардии и Романьи, Умбрии и Тосканы. В ту пору мало кто в Венеции посмел бы рассуждать о золотом веке; напротив, куда более вероятным казалось падение республики.

Однако уже два года спустя Джан Галеаццо отправился к праотцам, сраженный во цвете лет внезапной лихорадкой и оставив по себе лишь вдову и троих сыновей, едва вышедших из пеленок; а к январю 1405 г. столь же стремительно (хотя и не в силу чистой случайности, как Висконти) со сцены сошла падуанская династия Каррара – еще одна давняя заноза в пяте Венеции. Когда опасности миновали, Венеция смогла оценить свое положение спокойно и трезво, – и вид, открывшийся с Риальто, оказался куда более многообещающим, чем когда-либо. Только теперь наконец новый век начался по-настоящему.

Бесспорно одно: венецианцы стали нацией, а республика их превратилась в полноценное государство. Ее больше нельзя было поставить в один ряд с итальянскими городами-государствами, наподобие Милана, Флоренции или Вероны. Впрочем, сами жители Венеции давно уже избавились от всяких иллюзий на сей счет, если таковые у них хоть когда-то имелись. Две-три мили мелководья, на протяжении столетий отделявшие их от материка, не только защищали город от вторжений, но и практически изолировали его от итальянской политической жизни: спасали от междоусобной войны между гвельфами (приверженцами папы) и гибеллинами (сторонниками императора), которая не одно столетие сотрясала полуостров и заставляла город за городом ополчаться друг против друга; берегли от пороков феодальной системы со всеми сопутствующими ей территориальными спорами; и, наконец, побуждали уверенно и почти неотрывно (за исключением отдельных кризисных периодов) взирать на Восток, в сторону Византии и тех богатых левантинских и восточных рынков, от которых зависели могущество и благосостояние Венецианской республики. Латинское завоевание Константинополя и обретение огромной торговой империи, раскинувшейся от Восточного Средиземноморья до Черного моря и даже дальше, провело еще более четкую границу между Венецией и ее не столь удачливыми соседями; за всю историю только двум итальянским городам – Генуе и Пизе – удавалось хоть сколько-нибудь серьезно соперничать с ней на поле коммерции. Но Пиза быстро отошла в тень, а в 1380 г., после полувекового военного противостояния, была окончательно сокрушена и Генуя. После падения династии Каррара под власть Венеции перешла внушительная часть Северо-Восточной Италии, включающая Падую, Виченцу и Верону и простирающаяся вплоть до берегов озера Гарда на западе. Отныне Венеция в качестве полноправной европейской державы встала вровень с такими государствами, как Англия, Франция и Австрия.

Вместе с престижем Венеции росло и ее великолепие. К 1400 г. Константинополь превратился в жалкую, оскудевшую тень той великой столицы, которой он был когда-то (хотя Византийской империи оставалось еще полвека до окончательного крушения), и звание самого прекрасного города на свете перешло, по общему мнению, к Венеции. На Пьяццу и Пьяццетту, замощенные кирпичом (что по тем временам было большой редкостью), стекались толпы путешественников, прибывающих с трех континентов. К собору Святого Марка, который почти непрерывно продолжали украшать и совершенствовать вот уже три столетия, со дня освящения, вот-вот должен был добавиться последний, заключительный штрих – та «готическая корона» из мраморных пинаклей с крабами, которая так заворожила Рёскина четыреста пятьдесят лет спустя[201]. Колокольню Сан-Марко тоже достроили (хотя ее верхний этаж переоборудовали только в XVI в.), а на грандиозном южном фасаде Дворца дожей, выходящем на Моло, недоставало только крытого балкона в центре, который появился четыре года спустя. Новое здание дворца протянулось вдоль Пьяццетты к северу до седьмой колонны, от которой начиналось – и доходило до угла собора – последнее сохранившееся крыло старого «византийского» дворца Себастьяно Дзиани. Его снесли только в 1423 г., после чего строительные работы продолжились уже по всему фасаду, выходящему на Пьяццетту.

Дворец дожей в его нынешнем виде – без сомнения, величайшая в мире готическая постройка, предназначенная для светских целей, и неудивительно, что он служил стимулом и вдохновением для строительства готических палаццо по всему городу. Многие из них были возведены еще в XIII