но никак не мог отважиться. И именно потому заговорил о том, что мы живем теперь одни, без детей.

Прощаясь, я пожал ему руку, не сказав ни слова. И пошел к этому Башне. Но не застал его. Посреди вестибюля висела большая доска, вывешенная, вероятно, отделом пропаганды, — таблица выполнения плана отдельными цехами, участками, конвейерами, их начальниками и мастерами. Там были рубрики: «Должно быть выполнено. Выполнено. Нам не хватает. Мы перевыполнили. Остается. Процент. Место». Перед доской стояла деревянная фигура с наполненным стрелами колчаном на поясе. Фигура целилась из натянутого лука в центр доски, являвшейся как бы мишенью. На голове лучника была надпись: «Как дела сегодня? Улыбаются или позорят?» Лицо у него было грустное. Я закурил сигарету. Посмотрел на стрелы в середине круга, приближавшиеся к ста процентам, впрочем, они только приближались. Мне не хотелось ни с кем встречаться. Даже с Тычкой. Но тут к лучнику подошел человек в синем халате, под мышкой он нес для него другую, улыбающуюся голову. Он сменил голову. Потом вынул из кармана листок бумаги, посмотрел на него и к стрелам, приближавшимся к ста процентам, прибавились три новые, а одна из достигших было ста процентов отступила к девяноста восьми. Парень приветливо улыбнулся мне. Наклонился к моей горящей сигарете.

— Цифры, стоящие внизу, меняю не я, для этого приходит один ученик. Знаете, ведь надо записать на ленту новый текст.

Я ничего об этом не знал. Парень попрощался и ушел. В апреле этой доски еще не было. Я уже собрался уйти из вестибюля, как меня окликнул Бобовницкий. Он улыбался так же, как ты вчера. Тоже пытался презирать. Измерил меня взглядом.

— Вы вытерли стену плечом, — заметил он и коротко засмеялся; смех его напоминал звук разрываемой бумаги; я посмотрел на оба плеча.

— Левым, — продолжал Бобовницкий.

Я хотел спросить: «Как поживаете, товарищ заместитель?», но, едва открыв рот, почувствовал, как у меня выступают слезы, и поднес к глазам дымящуюся сигарету, чтобы незаметно их вытереть.

— Как прошло у вас лето? — спросил Бобовницкий и снова усмехнулся. — Стоило только вас «одолжить» оравской «Тесле», и там перестали выполнять план. Уж не по вашей ли вине? — говорил он, снимая пылинку с моего плеча, и мне казалось, что смех его пахнет питралоном. Он предложил мне греческую сигарету, хотя видел, что я курю.

— Вы опускаетесь, товарищ Мецко, — снова заговорил он громким голосом, благодаря которому держал людей на определенной дистанции от себя. — Не бреетесь! Что скажут другие? В том-то и дело, что ничего не скажут и тоже перестанут бриться!

Он кашлянул.

— Я слышал обо всем, товарищ Мецко, — заметил он, точно речь шла о шутке. — Не обращайте внимания. Мужчина средних лет, как вы, должен понимать своих детей. Инженер, у которого роман с вашей дочерью, порядочный человек. — Он потрещал пальцами. — Все кончится прекрасно. Вы, конечно, знаете, что ваша дочь учится отлично? Она лучшая студентка четвертого курса архитектурного факультета, чего вам еще надо? Мы подумываем о том, чтобы по окончании пригласить ее к нам, в отдел капитальных вложений. Она сумеет там проявить себя! Как поживает ваша супруга? Недавно видел ее в «Тюльпане». Она сидела одна, мне хотелось подсесть к ней, но показалось, что ей это будет неприятно, и я только любовался ею; вы, вероятно, даже не замечаете, что ваша жена все еще красива!

Я не в состоянии был шелохнуться, а голос Бобовницкого продолжал:

— Вы выглядите усталым, товарищ Мецко, ну ничего, все пройдет. Стоит только принять душ и побриться. Знаете, что говорят немцы и парикмахеры: кто чисто выбрит — хорошо настроен. Бритье — великое дело!

Он смотрел на меня; его последние слова звучали скромно, но все же казались мне резкими, хотя слышал их только я и знаю, что его громогласный тон маскирует смиренную просьбу о признании, более настойчивую, чем любая гордость. Заместитель медленно выпрямился, опираясь длинными, тонкими пальцами о стену, и оттуда свалился кусок отставшей штукатурки. Не понимаю, как я мог очутиться так близко от него; он, глядя на мой партийный значок, сказал:

— А сейчас посмотрите на доску, товарищ Мецко! Я покажу вам интересный фокус!

Я обернулся к доске с показателями выполнения плана, а он зашел за нее.

На доске загорелись огни — красные, зеленые, синие и желтые. У каждого цеха свой цвет. Магнитофон, скрытый за доской, комментировал показатели хорошим литературным слогом. Затем Бобовницкий снова подошел ко мне.

— Каково изобретение, а? — спросил он. — Замечательное зрелище, когда люди идут со смены и вся эта аппаратура звучит в такт их шагам. Это было бы прекрасным кадром для фильма!

Он снова вытащил свои греческие сигареты.

— У нас этим занимается специальный парнишка из училища, хороший декламатор! Каждый день приходит, пробегает по цехам и записывает все на пленку; сейчас еще идет вчерашняя программа.

Он поправил галстук.

— Ну как, нравится? — прикрывая глаза, спросил он бесстрастным тоном, в котором слышалась незаинтересованность в собственном вопросе, словно он думал о чем-то другом. Перила вестибюля блестели, как тонкая полированная кость.

— Ну? — спросил он, обернувшись ко мне, облизнул верхнюю губу и опять посмотрел на стенную доску. — Сейчас он начнет говорить как раз о той бригаде социалистического труда, верным патроном которой вы были; помните, сколько возражений против нее высказывалось, когда вы ею недолго руководили, были там шефом? Она все время отставала! Ну, ну, я не упрекаю вас, вы ведь понимаете, что это шутка! Вы были у нас зачинателем всего движения бригад социалистического труда, если бы не вы, эта бригада не была бы такой, какой стала. Но сейчас я имею в виду не конспекты по технологии материалов, которые сыграли большую роль, а то, как вы организовали дискуссии и коллективное чтение книг! И ваше оформление красного уголка у нас тоже сохранилось до сих пор! А вот и начинается… — указал он рукой на репродуктор.

Я услышал:

«Бригада социалистического труда на конвейере «Ф» выполнила план на 124 процента! Желаем вам успеха, товарищи!»

— Надеюсь, довольны? — спросил заместитель; в этот момент я не мог отличить его голос от голоса на ленте магнитофона, смотрел на плитки вестибюля, и лишь потом до меня дошли комментарии из репродуктора. Мне очень хотелось спать, и я опять думал о тебе. Я устал и не мог сразу подбирать слова в таком порядке, чтобы получались фразы, которыми можно было бы объяснить не только, каково состояние твоего здоровья, но и необходимость оставаться здесь, в Братиславе.

— Господи, да что вы делаете? — воскликнул заместитель так удивленно и громко, что я вздрогнул,