самого себя. Право, не знаю, как тебе это сказать, но Мартин говорил, что тебя перевели из-за меня, ведь для этих идиотов моя история — настоящая сенсация! Это можно было себе представить. Дочь руководящего работника предприятия, воспитание и тому подобный вздор! Тебе, мол, больше не могут доверять подготовку кадров, и ты… да не стоит повторять всю эту чепуху! Я в тебя верю, отец!

Она обняла меня за шею.

— Разумеется, того, что мне рассказывал Мартин, тебе в лицо не скажут! Не огорчайся из-за этого! Да кто говорит-то? Мещане, интриговавшие против тебя, когда ты их критиковал. Надеюсь, ты не потребуешь, чтобы я называла имена. И, я уверена, даже не хочешь их знать, это было бы слишком мелочно! Ты был на заводе? Ты очень подавлен, отец. Мне не следовало это передавать? Нет, боюсь, что мнение окружающих все-таки играет для тебя роль!

Она взяла руку, в которой я держал чашку, и поднесла чай к моим губам.

— Боюсь, отец, что для тебя все это страшно важно. Неужели для тебя имеет такое значение, что будут говорить? Ведь, в конце концов, ты не можешь отвечать за мои поступки. Что бы я ни сделала, я сама отвечу за это. И в институте за это ответила. Не станешь же ты допытываться, что было до Мартина. Он первый человек, который действительно любит меня. Я думала, что люблю Феро, но это неверно. Только теперь, с Мартином, я поняла, что такое первая любовь… Да что с тобой, отец?

Она опустилась передо мной на пол и положила голову ко мне на колени. Я держал ее влажные, теплые руки и уж не помню, что говорил ей на прощанье; потом я очутился в машине, потом ходил по городу, отправился к Бобовницкому, который встретил меня незаконченной фразой:

— Только на минутку — видите ли, коллегия…

Он протянул мне руку.

— Вы перевели меня из-за моей дочери… — прошептал я только одну эту фразу. На большее меня не хватило.

— С чего вы взяли, товарищ Мецко? — почти крикнул он и продолжал: — Я так и думал, что вам это скажут! Если хотите знать, я вас перевел и никакой тайны из этого не делаю. И еще скажу, что всю эту клевету придумали те, кто меньше всего желает вам добра! Даю голову на отсечение, что вы подумаете, будто я хочу обелить себя! Но я в этом не нуждаюсь!

Я смотрел на белоснежный воротничок его накрахмаленной рубашки.

— Коллегия подождет, а я вам все толком объясню; не стану утверждать, что случай с вашей дочерью не раздули. После лета все возвращаются из отпусков и жаждут скандала, ищут, о чем бы посудачить, чтобы поскорее войти в привычную колею. Людям нужен материал, чтобы почесать языки. Может, это слишком резко, но верно. Возвратившись из отпуска, они так и рыщут: что за это время произошло? А… вот оно! Сами понимаете, не будь это ваша дочь и если бы эти инженеры не работали у нас… Да что я говорю вещи, которые разумеются сами собой! Так вот, о вашем переводе. Могу сейчас показать вам врачебные справки или позвонить в амбулаторию, как вам угодно, но что-то у вас было с сердцем! Показывая на область сердца, он тремя пальцами сделал движение, будто что-то размешивал.

— Там это написано черным по белому. Это вам врачи подтвердят. Они нам рекомендовали (но это между нами), чтобы вы немного отдохнули. Не было вам плохо последнее время?

Мне вновь пришлось помалкивать.

— И еще раз повторяю, что некоторую роль, конечно, сыграла история с вашей дочерью! Одно к одному. Раз мы уже об этом заговорили, то мне, право, странно, как могла ваша дочь… как это могло произойти с нею, ведь я ее хорошо знаю, она приходила к вам на работу, была такая самостоятельная… Факт, не пойму, как это могло, произойти именно с вашей дочерью. Помойте, вы мне рассказывали, что нарочно посылали ее в Кошице купить пальто для вашей супруги? Еще говорили у нас в отделе… что она восприняла это как особенное, важное задание. А когда она получила аттестат зрелости! Помните, как мы вместе выпили? Собственно, ничего не произошло, мне нравится прямолинейность вашей дочери в этих делах, ведь она хотела, несмотря ни на что, оставить ребенка! Что бы там ни говорили, это достойно уважения. Надеюсь, вы не обращаете внимания на сплетни, товарищ Мецко? Я понимаю, общественное мнение и так далее, но… вчера я думал, что вы действительно согласны на перевод. Ведь это давно решенный вопрос. Его рассматривали, еще когда вы были там, в горах. Не стану убеждать вас, но так будет лучше и для вас, вы отдохнете… Я не хочу настаивать, но ведь и Имрих должен войти в курс дела, для него это хорошо, ему придется проявлять инициативу! — Бобовницкий улыбнулся. — Вы опять стираете нам всю стену, товарищ Мецко!

Он почистил мне плечо. А по возвращении ты ожидала меня с телеграммой.

— Петер приедет вечером, — хмуро сказала ты, а когда я стал допытываться, что с тобой опять стряслось, взволновалась: — Почему «опять»?

Я видел, что ты снова растеряна, возбуждена, и попытался напомнить, как хорошо нам было вчера, но ты жалобно перебила меня:

— Когда же наконец мы будем жить? Вечно только готовимся к этому!

Признаюсь, я не смог утешать тебя, просто сидел. Так я провел послеобеденное время, где была ты — не знаю. А под вечер пришел поручик госбезопасности. Представился и снова повторил:

— Жуха. Мое имя вам ничего не говорит? Я отчим Мартина…

Он был в новенькой форме, с тщательно повязанным галстуком, лицо у него крупное, плоское, руки словно опухшие, пальцы толстые — когда он протягивает руки вперед, пальбы сгибаются к ладони, — и я подумал, что он, вероятно, не один год занимался физическим трудом. Пожилой человек. Он посмотрел на меня и начал:

— Не сердитесь за мой приход, но с этим делом надо как-нибудь покончить! Сегодня я говорил с сыном…

Я не дал ему договорить и пригласил войти, но он возразил, что хотел только повидать меня.

Я спросил, зачем, потом, насколько помню, предложил ему сигарету и принялся закупоривать бутылку с жидкостью для чистки пятен, которую ты оставила открытой, — она, кажется, называется «чикули». Поручик продолжал:

— Видите ли, очень трудно прийти и с места в карьер начать, — медленно проговорил он; взгляд у него был кроткий.

— Я ни в чем не хочу вас упрекать… но мне все это кажется каким-то… не знаю, просто… словом… сын мне всегда