и не шевелится вовсе, и так уже четвертый день, весна, и пятый, что же это, весна, что же это, он ведь тоже умрет там, а как мы останемся одни, где нам искать себя и где взять нам солнце такое, которое есть у тебя, весна, которое всегда брюхатит тебя, весна, всегда, как же быть нам, а, весна? Пять дней не встает, и пять дней не открывает обнимки своей, так лежит все время, не спит ни разу, мы и ночью смотрели за ним, он и ночью глаза старика ласкает.

ИРИНА-ИРИНА-ИРИНА-ИРИНА-ИРИНА-ИРИНА-ИРИНА-ПЕЧАЛЬ-МОЯ-МАТЬ-МОЯ-И-ЖЕНА.

Ирина встала со своего камня и пошла к ним, к этим двоим, которые лежали молодоженами уже пять дней и пять ночей, и никто из них не хотел вставать; Ирина, ПЕЧАЛЬ МОЯ, пошла к ним, потому что не могла не пойти, она шла к ним, и бабы давали ей дорогу, потому что боялись ее, она ведь знахаркой была и смеяться умела сама с собой. Ирина шла к этим двоим и не знала, что она сделает, когда подойдет, не знала, а просто шла, потому что не могла не идти. Она присела возле них, прилегла возле них, и немного лежала молча, и не шевелясь. Никто из двоих не прогнал ее, а словно ждал даже, что вот когда-то к нам, двоим, придет и третья, придет наша Ирина, ПЕЧАЛЬ НАША. Она лежала рядом с ними и молчала рядом с ними, и сердце ее молчало с сердцем старика и тихонько, чтобы не нарушать этого молчания, болтало с сердцем Эдипа. И сердце старика подсказало Ирине, что делать. Она стала тихонько лизать глаза старика, тихонько расчесывать его ресницы, белые и длинные, как это делала она много раз при его жизни, она расчесывала его ресницы, тихонько-тихонько прикрывала она глаза старика. Потом закрыла их совсем, но они топорщились назад, потому что глаза мертвым надо закрывать, пока они теплые, так они и застынут, глаза, закрытыми, и не будут потом открываться. ПЕЧАЛЬ положила на глаза старика, которые она закрыла, но которые щекотали ее белыми ресницами открыться опять, груз своей щеки и свои глаза для Эдипа, чтобы он мог смотреть и смотреть, раз он такой глазастый. ПЕЧАЛЬ подменила глаза старика на свои, и стала ласкать ими Эдипа, жалеть стала ЭДИПА, что вот он убил, и вот теперь мучается. Иногда ПЕЧАЛЬ хотела достать Эдипа своим теплым языком, но не доставала, потому что язык был короткий, а Эдип лежал далеко, она не доставала до Эдипа, и смеялась этому, и Эдип тоже раз или два хихикнул, потому что это было очень смешно, когда показывался язык и прятался, и потому еще, что Эдип был маленький, ведь ему не было и двух лет, и потому, что язык ПЕЧАЛИ напоминал Эдипу чернявую змейку, он был такой же теплый и верткий, такой же пахучий нежностью к Эдипу, только КРАСНОЙ ЗМЕЙКОЙ был он. Раз или два хихикнул Эдип, а потом и много больше. А потом ему захотелось в этом смехе есть, и так как здесь теперь был страж старика, хороший страж, который старика не обидит, это видно было по тому, как нежно и не противно закрыли ему глаза, — Эдип встал и пошел в сторону, чтобы найти травы и воды, нашел их, стал есть и пить.

Глава двадцатая

Переписка с друзьями

Москва, К-9, до востребования, Е.Шифферсу.

Москва, «Новый мир», В.Непомнящему.

Уважаемый товарищ Шифферс! (К сожалению, до сих пор не знаю вашего отчества). Прежде всего, приношу извинения по поводу того, что так задержал это письмо. Прочесть и обдумать вашу «Автобиографию» было, в определенном смысле, не таким уж легким и быстрым делом. Еще труднее что-либо написать об этой вещи.

Я дважды прочел ее — прочел с полной отдачей и с напряженным увлечением, напряженным в двух смыслах: смысле увлечения и в том смысле, что написанное вами воспринимается (особенно поначалу) с некоторым усилием. Кое-где, правда, увлечение ослабевало — и не только по вине читателя, это было там, где стремясь дойти до последней клеточки мысли, вы мельчите ее шаг на мночисленные шажки, и там — особенно во второй части, — где вы несколько теряете непосредственность и начинаете, в некотором роде, эксплуатировать свой стиль.

«Автобиография» произвела на меня очень сильное впечатление — и самим жанром — если это можно назвать жанром, — и той, по пушкинскому выражению, «суммой идей», которую она в себе заключает. О вашей талантливости я уже вам писал, да вы и сами это знаете. Но когда я говорю, что писать что-либо о вашей вещи крайне трудно, я не имею в виду оценки. ЧТО писать, ЧТО говорить ПО СУЩЕСТВУ? Говорить, что в символе веры, в том мироощущении, которые изложены вами, есть нечто действительно новое, незнакомое нам в качестве цельного МИРООЩУЩЕНИЯ, и все это изложено в крайне субъективных формах, формулировках и терминах? Да, конечно.

Или — что во всем этом есть нечто неожиданно знакомое многим в качестве стихийного ОЩУЩЕНИЯ, есть холодящее дуновение какой-то неосознанной большинством и ДОВОЛЬНО ПРОСТОИ реальности? И это будет верно.

Что вы в своей книге пытаетесь создать некую законченную, исчерпывающую концепцию бытия и человека — исчерпывающую до такой степени, что сама эта концепция должна становиться уже как бы реальнее самой реальности? Вероятно.

Или — что ваше ЗНАНИЕ о человеке и жизни, знание, в котором много ужасающе бесспорного, — есть лишь часть знания, НЕ ИСЧЕРПЫВАЮЩАЯ реальности?

По-моему, да.

Что книга ваша есть некое выношенное и выстраданное УЧЕНИЕ? Возможно. ИЛИ — что в этом учении — если порыться в истории философии, религии и литературы от древних времен и до наших дней — далеко не все ново? Тоже правильно (тем более, что вовсе не оригинальность ваша цель, а истина, и, вопрошая Акутагаву с его «Муками ада», «Зубчатыми колесами», «Диалогом во тьме», «Жизнью идиота» и пр., вы сами даете один из точных адресов). Вся трудность высказать мнение о вашей книге состоит в том, что равно бессмысленно и спорить с ней и не спорить. Иными словами, можно одновременно и соглашаться с вами и не соглашаться. Обсуждать СУЩЕСТВО ваших взглядов можно, на мой взгляд, только в том случае, если не просто В ЧЕМ-ТО соглашаешься с ними, но если В ОБЩЕМ И ЦЕЛОМ ПРИДЕРЖИВАЕШЬСЯ ТАКИХ ЖЕ, но не согласен с отдельными частностями. Иными словами, нужно для этого переместиться в ваше измерение из своего, «человеческого» (человеческого в вашем смысле). Нужно не просто