Василий терпеливо дожидался продолжения разговора.

— Мне ли, монаху, бояться Божьей кары? За правду же и пострадать не жаль. — На лице игумена появилась улыбка.

Проклятия грамот с Василия были сняты в литургию. Дождливо было в этот день, и отец Трифон, ступая по слякоти монастырского двора, горбился, взвалив на себя проклятия. Он шлепал босыми ногами по грязи, не разбирая дороги, шел в свою келью, ряса его намокла и плотно пристала к телу, мешая идти. Кто-то из чернецов хотел укрыть Трифона плащом, но он, отстранив сердобольную руку, пошел дальше. И чернецы с жалостью смотрели ему вслед, пока наконец он не скрылся.

Рано поутру в келью к отцу Трифону постучали. Игумен не спал в этот час и открыл сразу. Посыльный, совсем юный отрок, оробев от близкого присутствия самого почитаемого старца на Руси, заговорил:

— Князь Василий Васильевич послал к тебе. Мария рожает! Схватило ее!

Опешил святой отец:

— Что за Мария, дурная башка, как следует объясни. Монастырь-то не женский!

— Великая княгиня Мария, жена Василия Васильевича!

Действительно, великая княгиня была на сносях, один раз он видел ее, когда она осторожно переходила монастырский двор, опасаясь за свое раздутое чрево.

— За повитухами послали? — спросил Трифон.

— Да где же их сыскать, великий князь приказал к тебе идти, святой отец! — пояснил юноша.

Трифон нахмурился.

— Ладно, иди! — в сердцах буркнул он, ругая себя, беременную княгиню да заодно и самого князя. — Буду сейчас, икону святую принесу.

Скоро Трифон явился в покои князя Василия. Мария, закусив зубами краешек платка, сдерживала рвущийся стон. Василий сидел подле, дожидаясь прихода игумена, и, когда дверь заскрипела, сделал шаг навстречу.

— Ты, Трифон?

— Я, государь, — смутился вдруг игумен.

Есть от чего глаза потупить, сколько прожил, а вот роженицу впервые видел, да не где-нибудь, а в монастыре мужском. Трифон поставил икону Богородицы у изголовья, посадил на место Василия.

— Не знаю, что и делать, отец Трифон. — Игумен уловил дрожь в голосе князя. — Если бы зрячий был, так сам чадо на свои руки и принял. А теперь что же? И на помощь надеяться неоткуда. Где сейчас повитух сыщешь? Княгиня криком изошла, сейчас родить должна.

Игумен посмотрел на роженицу. Глаза у Марии расширены — не то от боли, не то от страха перед предстоящим. Возможно, от того и другого, как-никак в мужском монастыре рожать придется.

— Только тебе и могу доверить, отец Трифон, руки у тебя святые, — сказал Василий.

«Вот оно что, — про себя усмехнулся Трифон. — Из игумена повитуху надумал сделать».

А Василий терпеливо настаивал:

— Понимаю я тебя, святой отец. Ушел ты от мира на покой. И устав я знаю твой строгий, на девок и то нельзя смотреть, а здесь дело-то святое… чадо на руки принимать придется! Но ведь, если откажешь, помрет княгиня. Как принесли ее сюда, так и пролежала, никак разродиться не может! Примешь дитя, святость твоя оттого только приумножится.

— Да чур тебя! — прикрикнул на князя Вологодского Трифон. — Разве я о чистоте своей сейчас пекусь? Чадо спасать надо! Ой, Господь, каких только искушений да испытаний ты не посылаешь на мою седую голову.

Монах посмотрел на Марию, которая лежала на кровати, и живот бугром возвышался над нею.

— Она вся исстрадалась, так они ее еще и одеялом накрыли, как покойницу! — Игумен убрал с Марии покрывало. — Бабе-то дышать нужно. Так и уморить недолго.

Мария невольно попыталась прикрыться ладонями, да где уж там! Не дотянуться! И новые схватки заставили ее закричать.

Князь замер, рука отыскала горячий лоб Марии, а женщина, ухватившись за обрубки пальцев, просила слезно:

— Не оставляй меня, Васенька, не уходи. Как же я одна среди старцев-то? В монастыре мужском…

— Никуда я не уйду, Мария, — пообещал Василий. — Здесь останусь.

— Корнилий! — позвал игумен послушника.

— Здесь я, игумен! — В дверном проеме появилась голова будущего монаха.

— Зови монахов. Да куда ты! — вскричал игумен вслед исчезнувшему послушнику. — Не всех ведь сразу! Зови Нестера, и Захарий пусть будет. Да поспешай!

Подошли монахи. Лица бесстрастные. Разве существовало на свете что-то такое, что могло удивить их?

— Княгиня рожает, — объяснил игумен, — помочь ей надо. — Оборотившись к Марии, отец Трифон ласково продолжал: — А ты кричи, дитятко, кричи! Так оно легче будет, и нам тем поможешь.

Словно послушавшись старца, княгиня громко закричала, и совсем скоро игумен Трифон держал на руках ребенка.

— Кто? — услышав писк, спросил Василий.

— С сыном тебя, государь! С сыном! — радостно отвечал Трифон. — Как назвать думаешь?

Василий размышлял только миг, а потом уверенно проговорил, нахмурив брови:

— Георгием.

Отец Трифон посмотрел на икону, где Георгий Победоносец убивал злого аспида копьем, и согласился:

— Ладное имя.

Монахи переглянулись, и Трифон понял, что каждый из них подумал об одном. Великий князь Дмитрия Шемяку вспомнил, змей он для князя. Младшего сына он видит таким же храбрым и смелым, чтобы мог всякую гадину на копье поднять.

Мария, счастливая и успокоенная, лежала на кровати и, едва окрепнув от боли, попросила:

— Сына дайте мне подержать. Какой он?

Покои князя отец Трифон покидал, расправив плечи — словно не было на них тяжести, которую он взвалил на себя, сняв с Василия проклятие грамот. Может, это Господь вмешался и освободил его от груза за богоугодное дело. Остановился Трифон, вдохнул вольного воздуха (а хорошо!) и пошел дальше.

Чернец выбрал место посуше, присел на потемневшую от времени высохшую корягу, которая, подобно диковинному чудовищу, раскинула свои длинные коренья-пальцы и, крепко вцепившись в землю, успокоилась. Хлеб и соль — вот и вся еда. «Водицы бы, — подумал монах. — Идти до нее далеко! Ладно, ничего, в дороге напьюсь».

Монах ел неторопливо, тщательно пережевывая сухой хлеб, ломал ломоть на маленькие кусочки и отправлял в рот. Благодать. Вот и просидел бы так полжизни, да идти нужно, игумен велел.

В полуверсте раскинулось большое село. Монах увидел девок в ярких сарафанах, разодетых словно на Пасху, рядом, собравшись в стайки, стояли парни и молодыми петушками хорохорились перед девушками. Видать, отроки готовились к вечеру. До монаха доносились шутки парней и веселый смех девок. А едва стемнеет, молодежь, прячась от пристального родительского глаза, уйдет далеко за село в поле. Разведут костры, запоют песни.

Монах отломил еще кусок, подержал его на ладони и бросил в траву; сам поел, пускай и Божья тварь отведает.