Шемяка был один. Пир, устроенный им в честь примирения с братом, теперь был в тягость. Выпил две чаши вина, голова закружилась, и, сославшись на усталость, великий князь пошел в свои покои. Через темноватые окна он видел, как веселился во дворе народ. Черные люди поскидали шапки и, подперев ладонями бока, пустились в пляс. Мужик-берендей, потрясая бубном, потешал собравшуюся толпу, гримасничал, дразнил бояр. Люди ухмылялись в бороды и обиду не держали, праздник был общий, и потому потешаться можно безнаказанно.

Зажгли факелы. Желтый свет отодвинул темноту далеко за княжий двор, оставив перед палатами разодетую и разгоряченную выпитым вином толпу. Яркие блики веселыми зайчиками прыгали на лицах собравшихся. Мужик-берендей скоморошничал: весело приставая к девкам, за рукава тянул их в круг, а те, стыдливо отмахиваясь руками, спешили спрятаться подальше, в толпу.

— Государь, — тихо окликнул Дмитрия чей-то голос.

Он вздрогнул и повернулся к двери. У порога стоял боярин Руно. Шемяка нахмурился, не хотелось сейчас вступать в разговоры, но спросил приветливо:

— Что хотел, Степан?

Боярин Степан Руно был из московских бояр, еще дед его служил Дмитрию Донскому. Сам же он одним из первых принял сторону его внука, Дмитрия Юрьевича. Во многом этот поступок и определил выбор остальных боярских фамилий, которые тоже приняли сторону Шемяки.

— Пришел я проститься с тобой, — тихо начал Степан. — Василий Васильевич сейчас вотчину получил, хотелось бы мне при нем служить. Дед мой служил его деду, я бы хотел послужить его старшему внуку.

Сдержался Дмитрий, напомнить хотел, что никто его не неволил, когда он переходил к нему на службу. Подавив в себе раздражение, князь отвечал:

— Ты человек вольный, боярин! Кому хочешь, тому и служишь. Что я тебе могу сказать?.. Прощай!

Дмитрий отвернулся к окну и продолжал наблюдать за тем, как веселил народ берендей. Он уже скинул с себя рубаху и павой шел по кругу, застенчиво, будто девица на выданье, прикрывая лицо. Народ падал со смеху, взирая на чудачества мужика, а он уже приосанился и степенной поступью стал походить на боярина, и дворовые люди, смеху ради, ломали перед шутом шапки. Неожиданно веселье оборвалось, и Дмитрий увидел, что бояре под руки выводили на двор Василия. Хоть и не мог он увидеть оказанных ему почестей, но головы слуг склонились до самой земли, и Шемяка понял, кто во дворе настоящий хозяин.

Степан Руно продолжал стоять. Не так он хотел проститься. По-людски бы! Обнял бы его князь напоследок, пожелал доброго пути, сказал слово ласковое, а теперь гляди в его спину. Руно неловко переминался с ноги на ногу, половицы протяжно заскрипели под ним, а Дмитрий, повернув злое лицо к боярину, прошептал:

— Пошел прочь, ублюдок сраный, пока во дворе розгами тебя не отодрали!

— Спасибо за милость, князь, — не то съязвил, не то обрадовался боярин и, отворив дверь, ушел в темноту.

И недели не прошло, как приехал Василий в Вологду, а весть о его прибытии уже разошлась по всем окраинам. Московские бояре били челом Василию Васильевичу и просили службы. Вологодский князь принимал всех, и скоро его двор стал напоминать боярскую московскую думу. Со стольного города в Вологду съезжались знатные вольные люди, чьи предки еще служили Калите. Казалось, они только и ждали, когда Шемяка выделит Василию Васильевичу вотчину, чтобы съехать из Москвы и служить опальному великому князю. Василий принимал их ласково, не напоминая о предательстве.

Вологда строилась: бояре рубили терема, и лес отодвинулся далеко от городских стен. То там, то здесь раздавались звуки топоров и пил, и мастеровые правили стены, лихо оседлав бревна, подгоняя их одно к другому. Походило на то, что Василий обосновался здесь надолго, и часто его можно было увидеть в сопровождении челяди, размеренно вышагивающего на утреннюю или вечернюю службу. Впереди всегда шел старший сын, он был поводырем, и крепкая беспалая отцовская ладонь сжимала плечо Ивана. Великая княгиня Мария была на сносях, шла тяжело, поддерживаемая боярышнями и мамками под руки. Иногда она останавливалась, чтобы передохнуть, и бабы закрывали ее платками, спасая чрево от дурного глаза.

Тихо было в Вологде. Прохладно. Только иногда эту тишь вдруг нарушал колокольный звон. Это значило, что в Вологду к Василию на службу ехал еще один знатный боярин. Так князь Вологодский отмечал победу над московским князем Дмитрием Юрьевичем, прозванным в народе Шемякой.

Василий Васильевич часто уходил на соколиный двор. Он мог подолгу сидеть здесь, слушая ровное клекотание гордых птиц. Конечно, он не выезжал теперь на соколиную охоту, как это бывало раньше, не мог порадовать себя метким выстрелом — глазницы князя были пусты. Но руки его оставались по-прежнему крепкими и помнили тепло убитой дичи. Василий просил принести ему сокола и, запустив обрубки пальцев в мягкий пух, ласкал птицу, как если бы это была желанная женщина.

Но однажды, придя на соколиный двор, Василий распорядился:

— Отпустить птиц на волю.

— Всех?! — в ужасе переспросил старший сокольничий, уставившись на ссутулившуюся фигуру князя, застывшую в дверном проеме.

— Всех! — коротко отвечал Василий. — Теперь я знаю, что такое неволя. В татарском плену повольнее себя чувствовал, нежели в братовой отчине.

Сокольничие вынесли соколов во двор, поснимали с голов колпаки и замахали руками. Птицы ошалели от обилия света. Хищно вращали маленькими головками, а потом нехотя взмывали в воздух, явно не спешили расставаться с неволей. Василий слышал тяжелое хлопанье крыльев, которое постепенно стихало, растворяясь в воздухе. Соколы летали над полем, как и прежде, в надежде отыскать спрятавшуюся добычу. Но дворы были пусты. Птицы лениво помахивали крыльями, совершая над кремлем круг за кругом, а потом, уверовав в окончательное освобождение, улетели в лес.

— Все ли соколы улетели? — спросил Василий.

— Нет, государь, один все еще кружит.

— Это Монах? — спросил князь.

— Он самый, государь, словно и не хочет с тобой расставаться.

Этого сокола прозвали Монахом за темные перья у самой головы, которые делали его похожим на чернеца. Монахом птица было прозвана еще и потому, что, подобно чернецам, держалась в стороне от самок. Откроет Монах клюв, поднимет угрожающе крылья, самочка и отодвинется. Сокольничих он тоже не жаловал: кого в руку клюнет, кому лицо когтями раздерет. Только князя Василия он выделял среди прочих, позволял ему теребить ухоженные перья и осторожно, опасаясь изодрать ладонь, принимал мясо из его рук.

— Снижается, кажись, — зорко вглядывался в небо сокольничий.

Сокол шевельнул крылом, завалился набок и полетел вниз. Василий Васильевич услышал над собой хлопанье крыльев, почувствовал, как ветер остудил ему лицо, и в следующую секунду Монах сел князю на плечо.

— Ишь ты как вцепился, — заворчал князь, — словно потерять боится. — Он подставил руку, и сокол охотно перебрался на кожаную рукавицу. — Что ж, видно, и для птицы свобода неволей может быть. Эй, сокольничий, отведи меня в терем, а для Монаха клетку подготовь. Я его у себя оставлю.